Собрание сочинений. Т. 1. Стихотворения 1939-1961
вернуться

Слуцкий Борис Абрамович
Шрифт:

«Всяк по-своему волнуется…»

Всяк по-своему волнуется — Кто смеется, кто рыдает, Кто же просто прет по улице — Правила не соблюдает. Без причины уважительной Не нарушит грозных правил Этот бледный и решительный, Тот, что шаг ко мне направил. Бесталанный, неприкаянный, Если он свистка не слышит, Видимо, не до свистка ему: Слишком учащенно дышит. Надо чутким быть, внимательным К эдаким разиням бедным: Не обидеть словом матерным, Взглядом не задеть заметным.

«Темный, словно сезонник…»

Темный, словно сезонник, Безрукий, как интеллигент, Между трех сосенок Проходу ему нет. Безрукий, неприспособленный, Никчемный, негодный, Потом — не просоленный, Гордостью не гордый. Книжечек — неудачных Неторопливый кропатель, Ах ты, неудачник, Рыжий, конопатый. Ах ты, никудышник, Недотепа, тюха. Общий, закадычный, Что-то вроде друга. Ах ты, заседатель На каждом заседанья, Тихий посетитель, Галочка на собраньи. Галочка для кворума — Вот твое содержанье И также — твоя форма.

«Я переехал из дома писателей…»

Я переехал из дома писателей В дом рабочих и служащих, Встающих в семь часов — затемно, Восемь часов служащих. В новом доме — куда просторнее. Больше квартир, больше людей. И эти люди куда достойнее В смысле чувств, в смысле идей. В новом доме раньше встают, В среднем на два часа, чем в старом, И любят, когда мясо дают, И уже забыли про Сталина. В новом доме мало собак, Смирных, жирных и важных. Зато на балконах много рубах Белых, синих и красных. Не долгие склоки, а краткие драки Венчают возникшую неприязнь. А на сплетни, слухи и враки Всем жильцам наплевать. В новом доме больше работниц, Чем домработниц, и толпы ребят. Наверно, о них меньше заботятся — С утра до ночи в глазах рябят. А дети старого дома, бывало, Не подходили один к другому. И потом их было очень мало, Детей старого дома.

«Словно ворот…»

Словно ворот, Что глотку сжимает, Этот город Мне в душу шибает, Задевает меня, задувает, Угашает и вновь воскрешает. Мне не надо Ни мяса, ни хлеба, Лишь бы сверху Московское небо, Лишь бы были И справа, и слева Эти стили, Что, право, нелепы. Я не факел, Я свечка простая, Я не дуб, Я травой прорастаю, Я, как снег, То пойду, то растаю, И для всех Я немногого стою. Я, продутый твоими ветрами, Я, омытый дождями твоими, Я, подъятый тобою, как знамя, Я, убитый тобою во имя. Во какое же имя — не знаю. Называть это имя — не хочешь. О Москва — Штыковая, сквозная: Сквозь меня Ты, как рана, проходишь.

ДОМИК ПОГОДЫ

Домик на окраине. В стороне От огней большого города. Все, что знать занадобилось мне Относительно тепла и холода, Снега, ветра, и дождя, и града, Шедших, дувших, бивших в этот век. Сложено за каменной оградой К сведенью и назиданью всех. В двери коренастые вхожу. Томы голенастые гляжу. Узнаю с дурацким изумленьем: В День Победы — дождик был! Дождик был? А я его — забыл. Узнаю с дурацким изумленьем, Что шестнадцатого октября [22] Сорок первого, плохого года Были: солнце, ветер и заря, Утро, вечер и вообще — погода. Я-то помню — злобу и позор: Злобу, что зияет до сих пор, И позор, что этот день заполнил. Больше ничего я не запомнил. Незаметно время здесь идет. Как романы, сводки я листаю. Достаю пятьдесят третий год [23] — Про погоду в январе читаю. Я вставал с утра пораньше — в шесть. Шел к газетной будке поскорее, Чтобы фельетоны про евреев Медленно и вдумчиво прочесть. Разве нас пургою остановишь? Что бураны и метели все, Если трижды имя Рабинович На одной сияет полосе? Месяц март. Умер вождь. Радио глухими голосами Голосит: теперь мы сами, сами! Вёдро было или, скажем, дождь, Как-то не запомнилось. Забылось, Что же было в этот самый день. Помню только: сердце билось, билось И передавали бюллетень. Как романы, сводки я листаю. Ураганы с вихрями считаю. Нет, иные вихри нас мели И другие ураганы мчали, А погоды мы — не замечали, До погоды — руки не дошли.

22

Шестнадцатого октября сорок первого, плохого года — день, когда Москву охватила ужасная паника перед предстоящим наступлением гитлеровских армий.

23

Достаю пятьдесят третий год — про погоду в январе читаю. — В январе 1953 г. началась антисемитская газетно-журнальная пропагандистская кампания, связанная с известным «делом врачей».

«В звуковое кино не верящие…»

В звуковое кино не верящие Много лет. Давным-давно Не немое любим — немеющее, Вдруг смолкающее кино. Обрывается что-то, портится, Иссякает какой-то запас, И лицо на экране корчится И не может крикнуть на вас. Речи темные, речи ничтожные Высыхают, словно слеза. Остаются одни непреложные Лица, лики, очи, глаза. Остается одно — выражение Уст разъятых и глаз в огне, Впечатляющее, как поражение В мировой, многолетней войне.

«Еврейским хилым детям…»

Еврейским хилым детям, Ученым и очкастым, Отличным шахматистам, Посредственным гимнастам — Советую заняться Коньками, греблей, боксом, На ледники подняться, По травам бегать босым. Почаще лезьте в драки, Читайте книг немного, Зимуйте, словно раки, Идите с веком в ногу, Не лезьте из шеренги И не сбивайте вех. Ведь он еще не кончился, Двадцатый страшный век.

«Романы из школьной программы…»

Романы из школьной программы, На ваших страницах гощу. Я все лагеря и погромы За эти романы прощу. Не курский, не псковский, не тульский, Не лезущий в вашу родню, Ваш пламень — неяркий и тусклый — Я всё-таки в сердце храню. Не молью побитая совесть, А Пушкина твердая повесть И Чехова честный рассказ Меня удержали не раз. А если я струсил и сдался, А если пошел на обман, Я, значит, не крепко держался За старый и добрый роман. Вы родина самым безродным, Вы самым бездомным нора, И вашим листкам благородным Кричу троекратно «ура!». С пролога и до эпилога Вы мне и нора и берлога, И кроме старинных томов Иных мне не надо домов.