«Первый выход в коридор — это тоже, наверное, событие», — подумала Ася.

В коридоре не так уныло, как в палате: на тумбочках цветы, стоит огромный диван под белым чехлом.

Все пятеро из их палаты разместились на диване.

Новые лица. Два парня продефилировали мимо дивана. На минуту исчезли в палате и сразу же появились четверо.

— На вас вылезли посмотреть, — кивнула Шурочка на парней. — Кажется, к кому-то пришли. Няню Стешу вызвали. Пойду, погляжу.

— Ну и зырят! — Зойка даже языком прищелкнула.

Появилась няня Стеша. В одной руке она несла коробку с тортом, в другой — сверток, из которого торчала куриная ножка, и сетку с яблоками.

— Надо же, по скольку носят, — с завистью произнесла тетя Нюра. — Кому же это?

Влетела Шурочка.

— Видали? — спросила она, многозначительно показывая глазами на двери палаты, за которыми скрылась няня. — Приходил к Екатерине Тарасовне этот, в очках. Передачу принес. Вообще-то уже не принимают, а у него взяли.

Тетя Нюра, оглянувшись по сторонам, с таинственным видом зашептала:

— Мне доподлинно известно — не муж он ей. У него есть жена и двое детей. Он и в тот раз, когда она лежала, ходил к ней чуть ли не каждый день. Увидит ее — ручку целует. Сама видела…

— Может, он сродственник какой…

— Чудная ты, Зойка, говорю же — никакой не сродственник.

Ася взглянула на часы. Через пять минут можно еще полклеточки зачеркнуть.

— А кто же тогда он ей приходится? — допытывалась Зойка.

— Говорю: полюбовник.

— Я-то думала, что она самостоятельная женщина, — разочарованно протянула Зойка.

— Послушайте! — возмущенно проговорила Ася. — С какой стати мы обсуждаем взаимоотношения Екатерины Тарасовны с этим человеком? Какое нам, собственно, дело, кем он ей приходится? Это нас не касается! — она сама удивилась своему резкому тону.

— Да я ничего и не говорю, — принялась оправдываться тетя Нюра, — может, он и хороший человек… Я так просто…

— Женщина болеет, а он заботится. Кабы плохой был… — Пелагея Тихоновна оборвала себя на половине фразы и печально принялась разглядывать свои тонкие пальцы с синими ногтями.

Наступила неловкая пауза.

Прошел высокий худощавый мужчина и пристально взглянул на Асю.

— Как глядит! Как глядит-то! — восхитилась Шурочка и зашептала: — Я раз видела, к нему жена приходила. Через платочек разговаривала. Заразиться боится. Ребята говорят — он на операцию не соглашается, а жена…

Шурочку оборвала дежурная сестра Лариса Ананьевна.

— Что это еще такое? Кто вам разрешил нарушать режим? Сейчас же по местам! — скомандовала она.

— Больная, — обратилась к Асе сестра (слово «больная» заставило внутренне сжаться). — Вам разрешили вставать?

— Разрешили, — за Асю ответила Зойка.

Укладываясь в постель, Ася украдкой поглядывала на Екатерину Тарасовну. Ей хотелось поговорить с Екатериной Тарасовной, но в палате торчала сестра.

Ларису Ананьевну больные между собой называли Идолом. Возможно, за каменное, ничего не выражающее лицо, а может, в отместку за мелочную придирчивость: она как бы упивалась своей властью, пусть хоть маленькой, но властью над людьми. Так или иначе, но ненавидели ее дружно. И сейчас, заметив, что женщины ждут ее ухода, Идол не ушла из палаты, а уселась с книгой за стол.

Тетя Нюра, повернувшись к Асе, еле слышно проговорила:

— Когда с Тарасовной плохо было — он по два раза на день приходил в больницу.

— Больная! — последовал резкий окрик. — Вы что? Добиваетесь, чтобы вас выписали?

Тетя Нюра, испуганно заморгав, замолчала.

Ася не выдержала:

— Послушайте, Лариса Ананьевна, разве вы не знаете, что у Анны Семеновны есть имя? И потом… это не честно каждый раз грозить выпиской.

Непроницаемое лицо Идола не дрогнуло.

— Никто не пугает. И вы здесь свои порядки не устанавливайте. Мало ли здесь больных — всех не запомнишь.

Легкий шумок в соседней палате стих. Там явно прислушивались.