В зале над сценой лозунг: «Наш ответ Чемберлену»…

— Девочки, Чемберлен кто? — спросила Лелька Кашко, усаживаясь возле Германа Яворского.

— Ты меня спроси, — Герман скроил свирепую рожу. — Чемберлен — капиталистическая гидра. Лорд. И на этом основании ненавидит Советский Союз и делает нам гадости.

— Тихо! — провозгласила Мара. — Явление первое: на сцене наш Григорий Шарков, уч. восьмой нормальной.

Значит, комсомольская ячейка поручила митинг открыть Грише Шаркову. Сапожишки на нем стоптанные, брюки залатанные, лохматый.

— Ну и видик у Шаркова! — хохотнула Лелька Кашко.

Ваня Сапожков, самый сильный в группе, а глаза голубые, безмятежные (вот уж кто ни в какие потасовки не ввязывался), оборвал Лельку:

— Болтаешь что попало!

— Полегче, Лелечка, с замечаниями, — не утерпел Герман Яворский, — между прочим, Шарков и Ваня ходят на вокзал подрабатывать. Носильщиками. Ясно, мадам?

Шарков, наверное, чувствовал себя на сцене неловко и растерянно молчал. А зал гудел.

— А ну поддержим: раз… два… три… — скомандовал Яворский.

Хором гаркнули:

— Ти-хо! Ти-хо! Ти-хо!

Водворилась тишина.

— Ребята, — сказал Гриша срывающимся баском, — мы должны, как и все советские граждане, дать свой ответ Чемберлену. Но сначала, ребята, я хотел напомнить… Да, я думаю, никто не забыл… Я, ребята, про казнь Сакко и Ванцетти. Американские капиталисты казнили борцов за свободу. Весь мир протестовал. Но их казнили. Их посадили на электрический стул и сожгли электрическим током.

Физик Сем Семыч, он сидел в первом ряду, поднялся и, повернувшись лицом к залу, тихо, но его все услышали, сказал:

— Почтимте память казненных рабочих-революционеров вставанием.

На сцене, опустив голову и сжав кулаки, стоял Гриша Шарков.

Кажется, синеблузники первыми негромко и торжественно запели:

Нина стояла, как и Гриша, опустив голову и сжав кулаки.

И Нина вспомнила: зимним вечером все сидели за чаем в кухне. (В том году зима стояла особенно суровой, в кухне Камышины спасались от холода.) Протяжно загудели гудки. Это не был веселый гудок расположенного за рощей завода «Маслопром», — гудели и фабрики и паровозы.

Гудки оборвались, и стало страшно тихо. Потом снова загудели. И так три раза. Все сидели за неубранным столом и чего-то ждали. Скрипучие, морозные шаги за окном.

Не снимая полушубка, Коля прошел в кухню.

— Ленина хоронят!

— Что будет с Россией? — сказала бабушка, тяжело поднимаясь из-за стола.

Коля ушел в институт, бабушка — в церковь.

Примчалась Мара и сообщила, что все ученики идут в школу на траурный митинг. Сначала мама никак не хотела отпускать сестер, но потом, закутав их по самые глаза, пошла с ними.

В школьном зале было необычайно тесно. Кто-то из учителей, кажется Сем Семыч, принес маме стул и поставил его около самой сцены. Мама взяла Натку на руки, а Нина с Марой и Катей стали у них за спиной. На сцену поднялся старик. Он долго молчал, а потом произнес:

— Братцы… Ильич… — старик закрыл лицо шапкой, так, ничего больше не сказав, ушел со сцены.

Потом все хором запели: «Вы жертво-о-о-ю пали в борьбе роковой…»

Тогда мама, сбросив на стул свою подбитую облезлым мехом бархатную шубку, шагнула на сцену. Подошла к роялю, подняла крышку и привычным жестом положила руки на клавиши.

Мама играла. Все стоя пели. Тогда Нину впервые охватило чувство причастности к чему-то, что было дорого не только для нее, но и для всех…

После Гриши Шаркова стали выступать другие ребята. Все они клеймили позором Чемберлена. Нина слушала и недоумевала: этот Чемберлен, хоть он и государственный деятель, просто идиот. Как можно не признавать Советскую страну, когда она существует почти десять лет и, безусловно, не исчезнет оттого, что Англия не хочет ее признавать.

Конечно, на сцену вылез Корольков (разве он утерпит) и заявил, что общее собрание членов кустарно-промысловой артели «Красная заря» — «где трудится простой работницей моя мать…» — ввернул Корольков.