Шрифт:
— Это он сообщает всем о своем соцпроисхождении, — шепнул Нине Герман Яворский.
— …постановило, — продолжал Корольков, — отчислять в фонд «наш ответ Чемберлену» один процент от своего месячного заработка в течение трех месяцев. Я призываю товарищей школьников внести свой вклад.
«А предложение правильное», — подумала Нина и сказала Маре:
— Можно платный вечер устроить, спектакль, лотерею, буфет, а всю выручку — в фонд.
Лелька Кашко попросила слова.
— Я предлагаю… — и повторила Нинины слова.
Ей аплодировали. Нину немного утешило, что Яворский сказал Лельке Кашко:
— А ты, Кошка, на ходу чужие мысли подхватываешь. Почему не сказала, что это предложение Камышиной?
Так Лельке и надо. Она, кажется, влюблена в Яворского, пусть получает. В общем-то не все ли равно, кто выступил, важно, что ее идею приняли и теперь вся школа как надо ответит лорду Чемберлену.
После митинга Корольков подошел к Нине:
— Камышина, тебя ждет заведующий.
Тучин взглянул на Нину поверх очков и спросил:
— Ты зачем?
«Наврал Корольков. Туча забыл, а я-то дура…»
Но он вспомнил.
— Надеюсь, для тебя не новость, что ты теперь учишься в восьмой группе?
— Не новость, — выдавила Нина, с тоской подумав: «Ну, начинается, сейчас скажет о святом долге юности…»
Сергей Андреевич погладил себя по плешивой круглой голове.
— Святой долг юности…
Нина прикусила губу и уставилась в пол — теперь только надо, не улыбаясь, выслушать все до конца.
В кабинет, бесшумно прикрыв за собой дверь, вошел преподаватель черчения Генрих Эрнестович Шелин. За яркие голубые глаза, словно нарисованные тонкие брови и кудрявую бородку его прозвали Христосиком.
Шелин всегда в полувоенной форме: щегольские сапоги, галифе и нечто среднее между гимнастеркой и модной «толстовкой». Шелин никогда не кричал, но самые отчаянные головорезы его боялись.
Мельком взглянув на Нину, он сказал:
— Признаться, не ожидал от Камышиной подобного легкомыслия. Подобным образом вести себя на вводной беседе заведующего школой…
«Кто-то ему уже наябедничал, — подумала Нина, — интересно, кто? И потом, какое его дело? Вечно вяжется».
Глядя ей в переносицу, Шелин продолжал отповедь:
— Имей в виду, Камышина, вопрос о твоем переводе в параллельную группу обсуждался на педсовете. Тебе известно, кто учится в параллельной группе?
Да, Нине было известно: второгодники, и они платят за учение. А еще деточки нэпманов.
— …Тебя отстоял Сергей Андреевич. Мы учли, что твоя мать в настоящее время относится к остро нуждающимся.
Нина, глядя на Шелина, думала: правильно, что Христосика в школе не любят. Ребята-старшеклассники рассказывают: он раньше заигрывал с ними, вместе курил, а как-то стал допытываться, какое у него прозвище. Сказал, что и они в гимназии всем преподавателям давали прозвища. Тогда один ученик брякнул: «Христосиком вас зовем». Так Шелин этого ученика выжил, родители перевели мальчишку в другую школу. Лелька Кашко (ей, конечно, от папочки, члена родительского комитета, все известно) рассказывала: если учителя собираются на вечеринку, то многие заявляют: «Ни в коем случае Шелина не приглашать!»
А Шелин все отчитывал:
— ….в вашей группе дети достойных людей… ты учишься бесплатно… тебе сделали снисхождение… Надеюсь, ты поняла! — Шелин вышел, он и не ждал ответа.
Выходя, Нина взглянула на Тучина: Сергей Андреевич поспешно отвернулся. У Нины мелькнула догадка — Туче стыдно за Христосика и неловко перед ней, Ниной. Как не стыдно напоминать человеку, что ему делают снисхождение, да еще из-за бедности! Какое противное слово — снисхождение.
В вестибюле ее окликнули:
— Камышина!
Оказывается, Зоя ее ждала. Высокая, полная, в элегантном дорогом пальто, она показалась Нине совсем взрослой.
Школа, каменное двухэтажное здание с нишами и венецианскими окнами, стояла в конце улицы. Сразу за школой — поле. С правой стороны дороги, вымощенной булыжником, лепились домишки с голубыми и зелеными ставнями, с геранями и фуксиями на окнах.
На голом, по-осеннему неприбранном поле, уже тронутые желтизной, топорщились кусты. В голубом, здесь, на просторе, особенно высоком небе громоздились, как сугробы, рыхлые облака.