Жаль — некогда все это додумывать. Часы пробили в столовой двенадцать, а переписана всего одна страница. Вернулись из гостей мама и господин Илагин. Прошли к себе в спальню. По его хохотку Нина поняла — выпил. Теперь станет то и дело в кухню лазить — пить воду.

— Пора ложиться.

Она не отозвалась.

— Тебе говорю.

Она промолчала.

Через полчаса заявился: в шлепанцах, подтяжки болтаются.

— Потуши свет!

«О господи, какой нудный!» Пришлось погасить. Подождала, когда прошлепал через столовую, зажгла свет и, схватив стул, засунула его ножку в дверную ручку. Пусть попробует теперь войти. «Интересно, припрется еще?» Видно, его мучила изжога. Зашлепал. Наверное, выдал свет под дверью. Безуспешно подергал дверь. «Черта с два! Попробуй открой!»

— Ложись сию минуту. Скажу обо всем матери. Сама не зарабатываешь, а свет жгешь.

Он так и сказал — жгешь. Раньше бы она непременно поправила: «А по-русски — жжешь!» Сейчас все равно. Наплевать.

Казалось, часы, сбившись с толку, бьют чаще положенного. Нина распахнула окно. Роща прошелестела: «Пишешь?» — «Пишу» — тихонько сказала она и, потянувшись всем телом, села к столу.

Свет электрической лампочки путался с предрассветными сумерками. Нина упрямо — «не буду считать, сколько пробило», — писала.

Наконец все! Последняя фраза… Точка. Все! Все! Все! Да, а название? Как же она забыла про название? Настоящие писатели сначала, наверное, придумают название, а потом уже берутся за рассказ. Неожиданно легко придумалось — «Бедная Лиза». Ликовала минуты три. И вспомнила… ту настоящую бедную Лизу. Что, если «Падчерица»? Нет, смахивает на сказку. Вот где маета.

Так и не придумала. Заснула.

Разбудил скулеж Данайки под дверью. Нина подняла голову и увидела поросший мхом, черный от сырости забор. Листья крапивы и лопухи блестели, словно их смазали маслом. От крыши сарая в соседнем дворе поднимался легкий пар. Шел дождь, а она и не слышала. Проспала, положив голову на исписанные тетрадочные листки.

Данайка взвыла за дверью. Нина впустила ее.

— Идем в кухню. Покормлю. Знаешь, Данайка, новость — я рассказ написала.

На столе в кухне записка от мамы: «Что это за манера закрываться и жечь свет по ночам? Сходи на базар, купи четверть молока и ведро картошки. Недовольна твоим поведением. Приду — поговорим».

Отправилась с Данайкой на базар, и все равно в голове крутилось название. Забыла заплатить за молоко. Краснолицая тетка стыдила на весь базар.

— Ишь, они нонче все ушлые! Приличная барышня, а норовит словчить.

— Вы извините, — растерянно бормотала Нина, — я просто задумалась.

— Гляди-ка, ей просто, а мне — кровная копейка!

Нина бродила между возов, тщетно пытаясь придумать что-нибудь стоящее. Вот уж не знала, что название может быть такой загвоздкой. И вдруг услышала:

— Так ить она из Степановки, из чужой деревни, чужая и есть.

Что-то кольнуло Нину. Чужая! Кто чужая? Вот и название — «Чужая». Подходит? Подходит!

Домой летела, распевая: «Чужа-а-я-я».

Нина удрала из дому, не дожидаясь прихода мамы.

Ее одолевал зуд прочитать кому-нибудь рассказ. Но кому? Мара, наверное, уехала к маме в больницу.

Нина забрела в городской сад. Выбрала укромную скамеечку. Плохо жить человеку, когда некому даже прочесть свой собственный рассказ.

Подошел, прихрамывая, старичок и старомодно приподнял соломенную шляпу «здравствуй и прощай», сказав: «Разрешите». Он долго осторожно умащивался, наконец успокоился, снял шляпу, вытер лоб клетчатым платком и, опершись подбородком о набалдашник палки, погрузился в свои мысли.

Нина вытащила из книги тетрадочные листки и в сотый раз за сегодняшний день принялась их перечитывать. Хорошо бы, вместо старичка подсел кто-то другой! Она ни за что бы не обратила на него внимания. А он спросил бы: «Что вы читаете?» Она так небрежно ответила бы: «Рассказ». Он спросил бы: «Чей?» И она просто, без всякого хвастовства сказала бы «Мой». А вдруг старичок спросит? Нина украдкой глянула на соседа. Старичок дремал, нижняя челюсть у него вот-вот отвалится.

Уговаривая себя, что «просто пройдется», Нина пошла к Петренко. Ей повезло: в открытое окно увидела его крупную голову, а подойдя ближе, услышала, что он с кем-то разговаривает. Значит, Анфиса дома, но, может быть, у нее какая-нибудь нагрузка и она уйдет. Вот хорошо бы!

Все двери — наружная и из сеней в квартиру — были распахнуты настежь. Никого, кроме Петренко, в комнате не было. Он разговаривал по телефону, зажав трубку рукой, сказал:

— Проходи, проходи. Трошки обожди, я сейчас.

Он разговаривал, поставив больную ногу на табуретку. Иван Михайлович выглядел помолодевшим, то ли от коричневого загара, покрывавшего его широкое крестьянское лицо, то ли от военной формы. Слушая, что ему говорят, он косился на Нину из-под кустистых бровей.

В комнате прибрано, пол чистый, на столе скатерка из сурового полотна, а в глиняной кринке — букет ромашек, и от цветов комната как-то утратила свой унылый вид.