Иван Михайлович повесил трубку и сказал:

— Молодчина дивчина! А я думку держу: что это Ниночко не приходит?

— Я приходила, только вас дома не было.

— Хозяйка моя в командировку уехала, я вот сам…

— Сколько у вас книг! — сказала Нина, разглядывая забитую книгами этажерку. — А зачем вам «Горное дело»? Вы хотите в горном учиться?

— Рад бы учиться, да не пускают. Говорят: поважнее для тебя, товарищ, дела есть. А горное дело мне треба знать. Разбираться по долгу службы мне нужно во всем, а знаний-то у меня с гулькин нос. Вот и штурмую, — потерев ладонью лоб, Петренко спросил: — Кушать хочешь?

Тут Нина вспомнила, что не обедала.

Петренко притащил из кухни блюдо с варениками и горшочек со сметаной.

— А на десерт у нас малина с молоком.

Слово «десерт» перенесло Нину на «старую квартиру», к тому далекому — из другой эпохи — времени, когда Петренко подавал десерт и мыл в кухне грязные тарелки.

— Иван Михайлович, а вы меня не считаете буржуйской барышней?

Еще минуту назад ей не пришло бы в голову задать такой вопрос.

Он внимательно посмотрел на нее, подвинул стул к кушетке, на которой она чинно сидела, и, сев лицом к ней, взял ее руки в свои.

— За то, что было, ты себя не виновать. Никто себе заранее хату, в которой ему родиться, не выбирает. А вот за то, как тебе свою жизнь прожить, ты в ответе.

Петренко встал, прошелся по комнате, закурил и сказал:

— По совести человек должен жить. А это, Ниночко, трудненько. Бывает, совесть твоя о такой порожек запнется, что не знаешь, как этот порожек и переступить. А бывает, что ты уж и ногу занес, а тебя обратно тянут, дескать, не ходи, ничего не случится — мы в ответе за то, что ты не пошел. А так-то дуже сподобно получается, когда кто-то за тебя в ответе. Самому надо быть за себя в ответе. — Он одернул гимнастерку, поправил ремень. Молча пошагал по комнате и, повысив голос, повторил: — Самому.

— На самой что ни на есть правильной дороге перекрестки попадаются. И вот человек на перекрестке свернул с большака на обходную тропочку, а та тропочка петлять начинает, а то, гляди, и в трясину заведет. Ты, ежели не туда свернул, сбился, торопись вернуться, ищи дорогу к большаку, ноги сбей в кровь, а найди. Другой из-за гордости ошибку свою не хочет признать. На такую гордость уздечку надо надевать. — Иван Михайлович щелкнул зажигалкой, поднес ее к потухшей папиросе и с жадностью затянулся.

Нина смутно догадывалась: Петренко не только ее убеждал, но и с кем-то спорил.

А он спохватился: соловья баснями не кормят. Они сели к столу. Ели вареники, малину с молоком. Потом он снова разговаривал с кем-то по телефону, а Нина, собрав тарелки, отправилась на кухню.

Вернулась и снова уселась на кушетку. Когда он повесил телефонную трубку, Нина сказала:

— Знаете, а я рассказ написала. Хотите, прочитаю? Он не очень большой.

Петренко только раз ее перебил:

— Ты помаленьку, не торопись.

— «…шел сильный дождь, — читала Нина охрипшим от волненья голосом, — Лиза промокла до нитки. Она подняла воротник, но от этого ей не стало теплее. — „Ох, дура, будто от воротника бывает теплее, — мысленно упрекнула себя, — это место надо вычеркнуть“. — Лиза встала, чтобы пойти домой, но вспомнила об отчиме и осталась сидеть на лавочке. А дождь все лил, холодными струйками стекая за воротник. Очень обидно и одиноко сидеть одной в темноте на мокрой лавочке у ворот — можно ведь и простудиться. Но зачем идти домой, когда дома ты всем чужая!» — Нина аккуратно сложила листки на кушетку. — Вот и все, — сказала она, не решаясь взглянуть на Петренко.

— Это ты что же, про себя?

— Не совсем.

— А подзатыльники?

— Нет, что вы! Пусть только попробует! — запальчиво проговорила она. Нину тронуло участие, прозвучавшее в его тоне, но она ждала от него других слов. Не выдержав, спросила: — А как, по-вашему, рассказ?

— Дуже справно, — сказал он и с откровенным удивлением добавил: — Ты скажи, сама сочинила!

Нина не могла удержаться от самодовольной улыбки.

— А как вам фабула?

Он засмеялся.

— Не знаю я, Ниночко, с чем эту фабулу кушают. Не больно-то я спец по таким делам. Рассказывал тебе, как в детинстве учился. Рабфак недавно кончил. Ты вот про французского писателя Оноре Бальзака, наверное, давно знаешь? А я про него только вчера узнал — у Ленина прочитал. Чуешь? Читал я в госпитале рассказик про одного хлопчика, Ваньку Жукова. Во-во, писателя Чехова. Знаешь, стало быть. Сам читал, а потом, значит, бойцам прочитал, а тоже… слеза прошибла. Разумеешь, в кого этот писатель стрелял? За кого он боролся? Да за мальца. За угнетенный народ. Вот так я понимаю. А ты про какое время пишешь? Нашенское?