— Побудьте со мной. Прошу вас. Хотите послушать оперу? Что будете слушать? Могу предложить любую, на выбор. — Он смущенно потер рукой небритый подбородок.

Они слушали «Пиковую даму». За два часа не обмолвились ни единым словом. Ей не хотелось разговаривать. Поставив локти на подоконник и подперев щеки ладонями, она смотрела на море, забыв о хозяине дома. И он не мешал ей. Оказывается, с ним хорошо и помолчать.

Перед Анной сидел худощавый маленький старичок, бархатный воротник и бархатные лацканы несколько широковатого пиджака делали старичка старомодным. Седые волосы прикрывали непропорционально с туловищем большую голову. Коричневое высохшее лицо изборождено глубокими морщинами.

— Семен Николаевич Захаров? — спросила Анна.

Старичок молча наклонил голову.

— Итак, вы заболели впервые в 1905 году?

— Да. Видите, как я стар.

— Что послужило причиной заболевания?

— Я заболел в ссылке, в Нарыме.

— Какой у вас тогда был процесс?

— Понятия не имею, — Семен Николаевич покачал большой головой и развел сухонькие ручки, коричневые, как у святых на иконах. — Там даже фельдшера не было. Вы можете не поверить — меня вылечила бабка. Каким-то настоем трав, медвежьим салом. Я был молод. Страстно хотел жить. Молодой организм прекрасно справился. — Старик говорил, тяжело дыша. После каждой фразы — пауза.

— Когда возобновился процесс?

— В двадцатом.

— Лечились?

— Да. — Семен Николаевич глянул на Анну. — А вы знаете, кто меня спас?

— Кто?

— Владимир Ильич! Нас вызвали в Москву. Я был у Ильича… Меня выдал кашель… Ильич спросил… о моем здоровье. А потом дал распоряжение, и меня отправили в Крым. — Старик замолчал. Сидел неподвижно, полуприкрыв глаза, словно вспоминая.

Анна долго выслушивала и выстукивала его, поражаясь, чем дышит этот человек, Казалось, каждая клеточка организма изжила себя.

— Такую старую развалину, как я… трудно лечить, конечно… Но я должен… протянуть еще хотя бы год.

— О, мы еще поживем! И не один год.

— Мне надо год, — упрямо повторил старик. Словно это зависело от Анны: подарить ему этот год или не подарить. — Я должен закончить работу… Так я бы не согласился понапрасну занимать место… Лучше лечить молодого… Больше толку… Но без санатория мне не протянуть…

— Что вы пишете?

— Конечно, мемуары… Что пишут в моем возрасте?

— Неужели вы и сейчас ухитряетесь работать? Вас же четверо в палате.

— Я пишу в тихий час, когда все спят.

— В тихий час вам нужно отдыхать. И вообще, я бы хотела, чтобы вы в санатории не работали.

— Прошу вас, доктор… Я себя не перегружаю. Часок, два. Полстранички в день… Поверьте, если я хоть десяток строк напишу… я чувствую… еще живу… Мне осталось пустяки… одну главку…

Анна взглянула на руки, которые никак не хотели успокоиться.

— Не сегодня-завтра освободится палата на одного. В ней вам никто не будет мешать. Но с условием: работать только по утрам, за столом не засиживаться, в тихий час — отдыхать. Нарушите уговор — отберу бумагу. Договорились?

— Договорились.

Руки, успокоившись, легли на колени.

Закончив прием, Анна позвала сестру.

— Мария Николаевна, когда же дадут кровати?

— Мазуревич сказал — завтра.

— Я здесь почти месяц — и слышу это каждый день.

Мария Николаевна пожала плечами.

Анну редко обманывала интуиция: не понравится человек с первого взгляда — не понравится и позже. Но ради справедливости старалась побороть неприязнь. В этот же раз ничего не получалось. Заместитель Спаковской по хозяйственной части Вениамин Игнатович Мазуревич с первых дней вызвал у Анны антипатию. Все в нем ее раздражало: манера перебивать собеседника, его прямой, как бы срезанный затылок, тяжелая отвисшая челюсть.

— Ну вот что, с Мазуревичем я буду разговаривать на пятиминутке. Завтра же, когда больные уйдут в столовую, переоборудуйте палаты. Из двух одиночных перенесите кровати сюда. Ту одиночную, что на север, — под мой кабинет. А в ту, что на юг, переведите Семена Николаевича Захарова.

— Собственно, что мы этим выигрываем? От перемены мест слагаемых сумма не меняется.

— Выигрываем две койки. И завтра же добавим их сюда.

— Вы плохо знаете Мазуревича. Не стоит, пока не получим кровати, затевать перетасовку.

— Мария Николаевна, я прошу вас сделать все до пятиминутки.

— Хорошо. Мне можно идти?

— Да.

«Что она за человек? — подумала Анна. — Я ее знаю не больше, чем в первый день знакомства. В общем-то исполнительна, но очень уж равнодушная».

Оставшись одна. Анна позвонила Вагнеру.

— Григорий Наумович, смогли бы вы, возвращаясь домой, зайти ко мне?

— С удовольствием, — старческий голос прозвучал обрадованно. — Вы у себя в корпусе? Через полчаса буду.