— Меня вот что интересует, — сказал Петр Петрович. — Откуда вы все знаете, кто что сказал, кто что про вас думает? Вы так говорите, как будто все слышали сами и у других в душе побывали.

— А разве я ошибаюсь? — вкрадчиво возразил Черкас. — Скажите сами, Петр Петрович, разве я ошибаюсь?

Петр Петрович подумал, постарался вспомнить, что говорил Черкас и что было на самом деле, и должен был признаться, что до сих пор актер не ошибся ни разу. Это неприятно поразило Петра Петровича, и он посмотрел на собеседника с легкою враждебностью. Черкас этого не заметил, он, казалось, был только очень доволен немым признанием Петра Петровича.

— Ну, вот видите, — торжествующе сказал он. — Я прав.

— Да, — протянул Петр Петрович и почувствовал вдруг желание обязательно сказать или сделать что-нибудь Черкасу наперекор и каким-нибудь образом добиться, чтобы актер не всегда оказывался прав. — Только я вас не о том спрашиваю. Я спрашиваю, как это выходит, что вы не ошибаетесь. Откуда вы все знаете?

Черкас помолчал. Сумерки сгустились, и Петр Петрович в темноте неясно видел лицо собеседника. На улице было очень тихо, на кухне Елена Матвевна переставляла тарелки. Время, казалось, шло еще медленнее, чем обычно, хотя за всю болезнь Петра Петровича оно не шло, а ползло. Наконец Черкас ответил, и голос его зазвучал несколько издалека и таинственно — оттого, может быть, что он опустил голову и не глядел на собеседника.

— До меня многое доходит, Петр Петрович. Люди говорят кому-нибудь, а не стенам. У актеров всегда много знакомых, а сплетню каждый с удовольствием повторит, да и городок у нас небольшой, в общем, все друг друга знают, если и незнакомы.

Он снова помолчал — сегодня он говорил тише и медленнее обычного, словно тщательно взвешивая все, что собирался сказать, — он вздохнул и заговорил снова, как бы нехотя, вскользь, невольно в чем-то признаваясь:

— Конечно, так всего не узнаешь, тем более что я не люблю слушать сплетни. Я предпочитаю другие разговоры, вы знаете. Но ведь люди не умеют скрывать то, что они думают. У них это часто бывает написано прямо на лице. Вот, например, когда мне Елизавета Петровна открывает дверь, я по лицу ее, по взгляду, по тому, как она с сердцем хлопает дверью, вижу, что она меня за что-то не любит. Это не трудная наука, Петр Петрович, догадываться, что о тебе люди думают. А потом, стоит только немножко раскинуть мозгами, чтобы догадаться, почему они так думают, откуда у них взялись такие мысли. Откуда слух, что я не нуждаюсь? Оттого что одеваюсь хорошо и бываю везде, вот откуда. А что я при этом стараюсь ничего не тратить и часто принужден не обедать, это я, конечно, и сам скрываю, потому что совестно, и об этом никто не знает. Это я только вам признаюсь, из дружбы.

— Ну, хорошо, — прервал Петр Петрович, — а откуда вы знаете, что меня обидел один сослуживец?

— Прямо допрос, — усмехнулся Черкас. — И вас тоже такие простые вещи удивляют? Я думал, вы выше этого, Петр Петрович. Я живу с вами в одной квартире. Когда вам бывает нехорошо, я слышу и прислушиваюсь даже, потому что ваше здоровье меня очень волнует. Это ведь сейчас же заметно по суете.

— Но вы и дома никогда не бываете.

— Нет, все-таки бываю, а на то, чтобы заметить суету, много времени и не нужно. Я узнаю, что у вас кто-то был. Кто же это мог быть? Конечно, сослуживцы, и, конечно, не из тех, кто вам близок, — иначе вы бы не почувствовали себя плохо после их ухода. По числам соображаю, что платят жалованье. Ясно, что и вам его принесли. Кто принес? Бухгалтер, он у вас этим заведует. Вспоминаю, что вы говорили, как ваши сослуживцы внесли за вас те деньги, которые я у вас занял. Значит, вам принесли жалованье с вычетом, и, конечно, поговорили об этом, и, конечно, приплели меня. Ведь об этом все знают. Про меня думают, что я богач, значит, мне деньги не нужны. Вот, наверно, и высказали подозрение, что я у вас денег не брал, а вы это придумали. Верно?

Петр Петрович даже не нашелся что сказать. Эти выкладки Черкаса снова неприятно поразили его. Ему показалось, что актер слишком много видит, и в том числе, как на ладони, — самого Петра Петровича Обыденного. Он усмехнулся и процедил:

— Здорово! Даже как-то неловко становится.

— Это так просто, — скромно возразил Черкас. — Без этого не проживешь, заклюют. Мы, актеры, это очень хорошо знаем.

— Ну, а я не знаю, — слегка раздраженно ответил ему Петр Петрович. — Я об этом никогда не думал. Мне это даже фокусом кажется, как вы ловко все подобрали.

Черкас пристально взглянул на Петра Петровича. Петр Петрович почувствовал этот взгляд и в темноте. Черкас снова вздохнул и печально сказал:

— Я знаю, я вам даже неприятен сейчас, Петр Петрович. Вас все-таки смутил Евин — так, кажется, фамилия вашего бухгалтера? Вы забыли, что он вас обидел больше, чем меня. О себе вы знаете, что он налгал, а про меня сомневаетесь. Я ничем не могу вас убедить. Какие, в самом деле, у меня доказательства? Мне очень больно, Петр Петрович, что и вы так ко мне относитесь. И еще эти пять червонцев, которых у меня нет, чтобы отдать вам…

Может быть, раньше Петр Петрович успокоил бы Черкаса, сказал бы, что ничего дурного о нем не думает и что пять червонцев — пустяки. Но он не верил сейчас актеру, не верил его печальному, жалобному голосу, его словам. Петр Петрович не понимал, что, собственно, вызывает в нем недоверие, но он не считал нужным сказать Черкасу хотя два-три ласковых слова или возразить на то, будто его отношение к актеру переменилось. Темнота все сгущалась, собеседники молчали. Наконец Черкас поднялся и еще печальнее сказал:

— Что ж, я пойду. Я только о здоровье пришел справиться, я вам мешать не буду. Кажется, я не нужен вам. А пять червонцев я отдам при первой возможности, из первых же денег, что получу. Я надеюсь, что это будет очень скоро.

Он помолчал, выжидая, не скажет ли ему что-нибудь Петр Петрович. Но Петр Петрович молчал. Он вовсе не хотел удерживать Черкаса. Он не знал, о чем говорить с актером, слова Черкаса были ему неприятны и неприятен сам Черкас. Тот подождал минутку, сказал совсем упавшим голосом: «До свиданья, Петр Петрович», — и медленно вышел из комнаты.