Понял это и Петр Петрович. Он робко посмотрел на всех. И он прочел в их глазах, что и они не были уверены в нем. Усилием воли он сдержал слезы и крик. Ему было очень больно, страдала и его гордость. Он впервые так ясно понял, что он сам во всем виноват. Он слишком поддался своей слабости. Надо было жить, надо было помнить о жизни, а он решил, что важны только его собственные переживания. Другие не знали его чувств, и вот… Нет, тут было уже не до гордости. Может быть, следовало что-то, кого-то спасать, — себя? семью? И главное — жить, жить, даже если смерть придет завтра. Все живут, ничто не останавливается. Он низко опустил голову и пробормотал:

— Да… что ж… так, верно, и надо… да… Спасибо вам, Ендричковский. Да…

Это было так неожиданно, что Ендричковский покраснел, вскочил и горячо воскликнул:

— Но я говорил ему! Я только вам так сказал, а с ним я спорил!..

Все ждали, что с Петром Петровичем должно что-то случиться. Но совершенно неожиданна была для них его тихая, приниженная печаль. Елена Матвевна заплакала. Он не заметил ее слез. Он грустно усмехнулся.

— Нет уж, — сказал он, — что тут… Тов. Майкерский прав. Вы мне тоже не доверяете. Не понимаете то есть.

Он глубоко вздохнул и безнадежно, но почти поспешно, словно боясь, что обидел Ендричковского, прибавил:

— И вы тоже правы. Да. Все правы.

Ендричковский совсем смутился. Он посмотрел с робкою надеждой на остальных, но они молчали: они тоже не знали, что делать, и им тоже было тяжело. Он отвел глаза в сторону и тихо, запинаясь, неверным голосом сказал:

— Когда вы пойдете на службу… и все будет как раньше… через некоторое время…

— Увидим, — безнадежно ответил Петр Петрович. — Зачем загадывать? Пойти пойду, а сколько времени буду ходить…

Он махнул рукою и отвернулся.

— Петр Петрович! — вскричала Елена Матвевна.

— Папа! — кинулись к нему дети.

Он отстранил их. Новая мысль пришла ему в голову. Он взглянул прямо на Ендричковского и дрожащим голосом сказал:

— Я понял теперь, это я вам всем хочу сказать, потому что я перед вами всеми виноват: не должен был я тех денег брать. Не имел права. Мне, может быть, благодарить всех надо, что пожалели меня и не… не выгнали.

Ему дорого стоило это признание. Губы его запрыгали, и он с трудом отдышался. Все окружили его и что-то говорили. Но он не слушал и старался только справиться с сердцем и с головокружением. Сегодня они были почему-то страшнее, чем раньше, — как-то обреченнее стучало сердце, и в голове все дрожало. Да, он знал теперь окончательно: все было ошибкой, он сам виноват, не в том дело, что его могут выгнать, а в том, что он сам заставил других потерять к нему доверие. Надо еще жить, а жить поздно, и поздно, может быть, исправлять роковую ошибку, погубившую все. Но он помнил: нельзя другим показывать, что ему нехорошо. И он с трудом прошептал:

— Ничего, это так, пройдет, ничего.

Он слышал, что это звучит неубедительно, а убедить было надо, надо успокоить, раз он виноват перед всеми, значит, нельзя больше тревожить их собою. И он собрал все силы для улыбки и сказал:

— Еще послужим вместе, Ендричковский.

Он сам не верил в это, но он хотел придать бодрости другим. И Ендричковский поддержал его.

— Конечно, послужим, Петр Петрович, — горячо, но далеко не уверенно сказал он.

Петр Петрович все-таки переоценил свои силы. Он хотел показать, что все понимает, и сказал, все еще пытаясь улыбнуться:

— Только теперь, должно быть, я у вас под началом буду.

Он хотел пошутить, он думал, что сможет вынести шутку над самим собою, и прибавил:

— Не обидьте старика-то…

И тут он не выдержал. Слезы сжали его горло. Но он все-таки не изменил себе и отвернулся, чтобы другие не разглядели этих горьких слез.

На этот раз Петр Петрович не вышел из дому спозаранку, он ведь шел не на службу, а только поговорить. Он очень побаивался, как встретят его сослуживцы. Он чувствовал себя виноватым, и он был унижен. А он знал, что людям трудно удержаться и не подчеркнуть ближнему его вины и унижения.

Сначала, однако, все обошлось как нельзя лучше. Кочетков встретил его очень сердечно, ни одним словом не намекнул о прошлом и, видимо, по-настоящему обрадовался. Курьер даже стал уверять, что Петр Петрович прекрасно выглядит и несомненно поправился. Войдя в прихожую, Петр Петрович заволновался, но заставил себя скрыть волнение. Он спросил Кочеткова, где его заместитель. Кочетков ответил, что заместитель уехал в трест, и, оглянувшись, с явным удовольствием сообщил, что новый помощник понимает в деле куда меньше Петра Петровича. И хотя Петр Петрович знал, что Кочетков — далеко еще не авторитет, и что слова его могут быть просто лестью, но это сообщение его обрадовало. Он стал как-то увереннее чувствовать себя.

Он не считал себя вправе зайти в кабинет тов. Майкерского без доклада, раз он пришел не на службу, и потому попросил курьера справиться, может ли начальник принять бывшего помощника. Кочетков рысью убежал наверх, тотчас вернулся и сказал, что тов. Майкерский просит Петра Петровича к себе. Пока все шло хорошо, лучше даже, чем Петр Петрович ожидал. Сильно волнуясь, но не теряя бодрости, он поднялся наверх и постучал в дверь кабинета.

Когда он вошел, тов. Майкерский что-то писал и не встал навстречу бывшему помощнику. Он очень медленно дописывал последние строки, и по этой медлительности Петр Петрович понял, что начальник несколько смущен. Петр Петрович хорошо знал тов. Майкерского и даже пожалел его в эту минуту. Он понимал, что предстоящее объяснение не может быть приятно и для начальника. И когда тов. Майкерский поставил, наконец, точку и нерешительно взглянул на него, он заговорил первым.