Шрифт:
Составили акт.
— А это что? — кто-то обратил внимание на половинки разрезанной автогеном цистерны, в которых мокли сосновые кругляши. Над урезом воды белела полоска солевых выпаров.
— Научный эксперимент,— уважительно объяснил комендант.— Сам товарищ Тухачевский наблюдает!.. Давненько к нам не заглядывал. И ассистента его чегой-то не видно...
— Журнал посещений ведется?
— А как же! Все честь по чести — вон в том домике. Из толстой амбарной книги, приспособленной под
журнал, выпала замызганная, протершаяся на сгибах контурная карта, испещренная чернильными и карандашными пометками.
— Италия?.. Венеция, Кремона... Конечно, Италия! Как фамилия ассистента?
Составленный на полигоне акт Сталин дал прочитать Примакову, привезенному прямо из Лефортово в Кремль.
— Вот в какое болото затянули вас троцкистские связи. Нет большой храбрости в том, чтобы выгораживать заговорщиков, фашистских агентов. Это, напротив, очевидное проявление трусости. Не хочется думать, что герой революции Примаков — жалкий трус. Если все, что вы мне писали, правда, вам следует окончательно и бесповоротно разоружиться перед партией. Другой возможности заслужить снисхождение партии у вас не будет.
Примаков молчал. Для того, что он носил в себе все двести семьдесят шесть потонувших в одной нескончаемой ночи дней, что с болью рвалось наружу, не подбиралось слов. С ним работал начальник отделения Авсеевич. Путну, которого немного подлечили в больнице Бутырской тюрьмы и после вновь вернули в Лефортово, он довел до нервного истощения. С первых дней апреля его и Примакова почти ежедневно таскали на допрос, несколько раз водили к Ежову.
— Я серьезно предупреждаю вас о последствиях дальнейшего запирательства,— он не далее как вчера пригрозил Виталию Марковичу,— в последний раз.
Примаков ожидал еще более мучительной пытки и, чувствуя, что не выдержит, обещал подумать. Однако вместо следовательского попал в сталинский кабинет.. Сталин подавал ему руку помощи. Значит, он читал его письма, выделял из переполнившей тюрьмы безликой массы, может, даже хотел спасти.
У него потекли слезы, началась истерика. Ничего вразумительного он так и не сказал.
— Я ни в чем не виноват! — это было единственное, что он запомнил. И еще свой жалкий отчаянный крик.
— Будете давать показания о своей контрреволюционной деятельности? — спросил на следующую ночь Авсеевич.
— Буду. Я хочу написать заявление.
— На чье имя?
— Ежова.
Авсеевич вызвал Карелина и Бударева — они обычно сменяли его на конвейере — и велел не возвращать заключенного в камеру, пока тот не напишет как следует .
— Помогите ему.
«В течение 9 месяцев я запирался перед следствием по делу о троцкистской контрреволюционной организации. В этом запирательстве дошел до такой наглости, что даже на Политбюро перед товарищем Сталиным продолжал запираться и всячески уменьшать свою вину. Товарищ Сталин правильно сказал, что «Примаков — трус, запираться в таком деле — это трусость». Действительно, с моей стороны это была трусость и ложный стыд за обман. Настоящим заявляю, что, вернувшись из Японии в 1930 году, я связался с Дрейцером и Шмидтом, а через Дрейцера и Путну — с Мрачковским и начал троцкистскую работу, о которой дам следствию полные показания».
Карелин, заместитель начальника отделения, охотно помог бывшему комкору, подсунув парадную заготовку на Якира. Осталось только переписать:
«Троцкистская организация считала, что Якир наиболее подходит на пост народного комиссара вместо Ворошилова... Считали, что Якир является строжайшим образом законспирированным троцкистом, и допускали, что он, Якир, лично связан с Троцким, и, возможно, он выполняет совершенно секретные, нам не известные самостоятельные задачи».
Потом его заставили написать, что во главе заговора стоял Тухачевский, тоже секретнейшим образом связанный с Л. Д. Троцким, и еще сорок человек (Шапошников, Каменев С.С., Гамарник, Дыбенко, Фельдман, Урицкий и т. д.) составляли руководящее ядро.
Начальник Особого отдела Леплевский ознакомил Путну с показаниями Примакова.
— Надеюсь, что теперь у вас хватит благоразумия.
Угодив с больничной койки на следственный конвейер, Витовт Казимирович едва стоял на ногах. Ему разрешили оправиться: моча отходила с кровью.
Дерзкая выходка с Ворошиловым обошлась дорого: выбивали свидетелей. В горячечном бреду он назвал имя домашнего доктора, кротчайшего беспартийного человека. Для Тухачевского, Якира и Фельдмана свидетелей не потребовалось. Леплевский велел Авсеевичу убрать заготовки. Он хотел, чтобы арестованный сам назвал имена. Как он говорил, так и заносилось.