Ослепленное солнце сконфуженно взирало на шествие бриллиантов по красной ковровой дорожке, лежавшей на аллее под высокими цветочными арками из отборных красных роз.

Эта аллея вела гостей от автомобильной парковки к парадному входу в «Распутин», и — о господи! — какие это были гости! Голливудские кинодивы и звезды эстрады, вашингтонские сенаторы и высшие чины из Олбани и нью-йоркской мэрии, знаменитые ведущие главных телеканалов АВС, СBS и NBC и, конечно, весь брайтонский бомонд — именно от его бриллиантов слепло и сконфуженно стекало в океан завистливое американское солнце. Каким образом эти нищие эмигранты заработали в Америке или вывезли из СССР и протащили через советскую, австрийскую, итальянскую и американскую таможни такое количество крупных, как куриные яйца, бриллиантов, рубинов и сапфиров, не знали даже главные борцы за еврейскую эмиграцию из СССР сенаторы Чарльз Веник и Генри Джексон.

Гремели оркестры, трещали и стрекотали кино— и телекамеры, безостановочно вспыхивали блицы фотоаппаратов, ослепительно улыбались кино— и телезвезды, и только потный десантник-моссадовец Семен Гусь метался, как загнанная мышь, по всей территории «объекта», придушенно шепча в черную коробочку своего «воки-токи»:

— Четвертый, следи за этой сучкой из Си-Би-ЭС! Проверь ее сумку. Что? Мне насрать, даже если это Мэри Пикфорд! Вытряхни всю ее сумочку, ты понял? Восьмой! Мне не нравятся сапоги у этого сраного голливудского ковбоя! Кто? Не знаю никакого Дугласа! Заведи его в «карман» и проверь, что у него за голенищами сапог! Пятый! Кто этот толстый раввин? Ты его знаешь лично? Все равно — обними его, как родного отца, ты понял?

Но если звезд, сенаторов и прочих ВИП-гостей тут проверяли и ощупывали все-таки выборочно и деликатно, то оставленных напоследок журналистов с их кино-, теле— и фотокамерами Семен проверял сам и так дотошно, как моссадовцы не проверяют пассажиров даже при посадке в самолеты «Эл-Ал». Пока его помощники потрошили их кофры и аппаратуру, Семен сличал их документы со списком загодя аккредитованных журналистов, а потом своими жесткими, как стальные клещи, руками ощупывал каждого и каждую с головы до ног, под мышками и в промежностях — не слушая никаких протестов!

— Мадам, вам не нравится? Вот дверь и — на выход!

— Вы откуда? Из «Форварда»? Аицын паровоз! Что, у еврея нельзя в паху спрятать динамит? Бикицер, расставьте ваши ноги, я вам не сделаю больно…

— Как ваша фамилия? Кант? Ну, еврея Спинозу я бы еще пропустил без проверки. Но Кант… Откройте вашу сумку!

Тем временем на трех кухнях «Распутина» — кавказской, русской и кошерно-еврейской — творилось черт-те неописуемо что! Бабель, Гоголь и Шота Руставели, на помощь! Придавленные на огромном раскаленном противне, шипели и брызгались горячим жиром юные цыплята табака. На решетках огромной кирпичной печи шкворчали шашлыки и люля-кебабы. В столитровых кастрюлях и чанах томились и булькали хинкали, буглама, купаты, суп хашлама, рагу из баранины, свиная корейка с соусом из кизила, чихиртма из баранины с шафраном и укропом, суп с гоми, говядина с ткемали, чахохбили из куриных желудков, курица в молоке по-грузински, толма и еще бог знает что, чему я не знаю названия. На русской кухне вращались на шампурах гуси и молочные поросята, варились сибирские пельмени, украинские борщи и рассольники, пеклись расстегаи с осетриной и жарились котлеты по-киевски. А на еврейской восемь поварих с подобранными под косынки волосами готовили отварную говядину с айвой и тыквой, салат из моркови, яблок и орехов, мясной и рыбный рулеты, клецки с начинкой, креплах из мацы и с мясом, кугель с рыбой, кугель из моркови, кугель из лапши с яблоками и корицей, бульон с кугелем, блинчики с творогом, блинчики с персиком и айвой, блинчики с черносливом и, конечно, главные еврейские «коронки» — фаршмак и фаршированную рыбу.

И все это обилие горячих, холодных, жирных и постных яств взлетало на блюдах и подносах над головами официантов и официанток и церемонными потоками растекалось из кухонь по двум огромным залам меж круглыми столами и столиками для ВИП-гостей. Как сказал бы великий Виктор Шкловский, друг Мейерхольда, Эйзенштейна и Леонида Утесова: «На столах еды было столько, сколько съесть нельзя»!

Гудели и шумели голоса, звенела посуда, лились и плескались в бокалах и рюмках коньяки, виски, водка и шампанское, и музыканты настраивали на сцене свои инструменты.

Но вот дробно забили барабаны, грянули фанфары!

Угасли огромные хрустальные люстры!

Оба зала утихли и осели в креслах, устремившись взглядами на сцену, ослепленную мощными прожекторами и софитами.

И вдруг — о господи! Что это?

При первых же тактах мюзикла «Кабаре» не бутафорские, а самые реальные петергофские фонтаны вздыбились на сцене мощными десятиметровыми струями воды!

Восхищенное американское «Вау!» и русское «Ёп-тать!» прокатилось по залам, но не утихло, а еще и усилилось аплодисментами, потому что эти фонтаны вдруг окрасились всеми цветами радуги и, словно танцуя, начали в ритме музыки вздыматься и опадать, вздыматься и опадать!

А не успели стихнуть восхищенные голоса и аплодисменты, как новая волна восторга подняла на ноги буквально всех. Это под мотив «Легко на сердце от песни веселой!» прямо под струи фонтанов шагнули из-за кулис двадцать восемь восхитительно длинноногих красоток в белых фраках и с юными грудками нараспашку.

— Ни куя себе! — выдохнула русская половина зала.

— Вейз мир! — сказал толстый бородатый раввин.

— Oh, my God! — прошептали американцы.

А торжествующая Любка, одетая как Любовь Орлова в фильме «Веселые ребята», вдруг выкатилась из-за кулис на настоящем кабриолете 1914 года. Распевая: «И тот, кто с песней по жизни шагает…», она двумя руками послала на авансцену свой голоногий кордебалет с его оглушительным и ослепительным канканом из всех пятидесяти шести ножек, взлетающих в унисон.

Публика ревела от восторга!

Мужики бросили своих жен и любовниц и хлынули к сцене.

Даже стоявший у самой сцены Иосиф Гусь невольно прослезился и захлопал Любке и всему кордебалету.

И в этот момент один из официантов шагнул к Иосифу с пистолетом в руке и демонстративно, на глазах у всех выпустил в него пять пуль одну за другой. А двое других уже палили из «беретт» по люстре и окнам. Затем, пользуясь паникой и звоном опадающих стекол и хрусталя, все трое выскочили в разбитые окна — еще до того, как Семен Гусь выпрямился над упавшим братом.