С. 368. …баррэсовское «sentir le plus possible, en analysant le plus possible»…  – «Чувствовать как можно больше, анализируя как можно больше» (франц.). Фраза, принадлежащая перу французского романиста Мориса Барреса (1862–1923), в чьем литературном «культе самого себя» («Lе culte du moi») многие современники находили предзнаменование прустианского анализа. Цитируемая фраза является последним из трех творческих принципов, декларированных в романе Барреса «Свободный человек» (1889). Первый из них гласит: «Только в состоянии экзальтации мы достигаем полнейшего счастья». Согласно второму: «Анализируя, мы существенно усиливаем удовольствие от экзальтации». Из этого повествователь Барреса выводит заключительный принцип: «Следует чувствовать как можно больше, анализируя как можно больше».

С. 368. …«Я люблю сомневаться во всем; это расположение не мешает решительности характера; напротив»…  – Неточная цитата из повести «Фаталист», заключающей роман «Герой нашего времени»: «Я люблю сомневаться во всем: это расположение ума не мешает решительности характера – напротив; <…>» (Лермонтов. Собрание сочинений, т. 4. С. 313).

С. 369. …в изумительном по искренности «Валерике» <…> Но вас забыть мне было невозможно!..  – неточная цитата из стихотворения Лермонтова «Я к вам пишу случайно; право» (1840), описывающем бой на речке Валерик, в котором участвовал Лермонтов. Стихотворение было впервые опубликовано после смерти автора, который не успел дать ему заглавия. Приводим строфы, содержащие цитируемые стихи:

Лермонтов. Собрание сочинений, т. 1. С. 451–452.

С. 369. …не знал отчетливого пушкинского разграничения между часами «священной жертвы» и часами, когда «быть может всех ничтожней он»… – имеется в виду стихотворение А. С. Пушкина «Поэт» (1827):

Пушкин. Полное собрание сочинений, т. 3. С. 22.

Такое прочтение пушкинского стихотворения, как примера эстетического и мировоззренческого несоответствия поэта-классика современности, было типичным для критической полемики «Парижской школы» с литературными оппонентами, упрекавшими эмигрантских писателей-модернистов в эстетической некомпетентности на основе их оценки пушкинского наследия. См. Адамович Г. Жизнь и «жизнь» // Последние новости. 1935. № 5124. С. 2; Оценки Пушкина // Последние новости. 1935. № 5145. С. 2. Ходасевич В. Жалость и “жалость” // Возрождение. 1935. № 3599. С. 3–4. Бем А. Культ Пушкина и колеблющие треножник // Руль.

1931. № 3208. С. 2–3. См. также (наст, изд.) полемическое обыгрывание стихотворения Пушкина «Дар напрасный, дар случайный» (1828) в статье Фельзена «Мы в Европе». Судя по статье Фельзена «Лермонтов в русской литературе» (см. наст, изд.), к концу 1930-х годов, со спадом актуальности критических споров вокруг «Парижской школы» и с растущим разочарованием писателя в культурной мифологии «новой болезни века», Фельзен отошел от прямолинейно-полемического противопоставления поэтики и мировоззрения Пушкина и Лермонтова.

С. 369. Он на людях исписывал клочки бумаги, точил и ломал карандаши и со всей страстностью, ему свойственной, борясь с собой и себя мучая, находил созвучные высокой своей настроенности, верные, нужные слова – душевно-богатый, щедрый и мужественный, он не мог утешиться тютчевским безнадежным, бесплодно-мудрым «молчи, скрывайся и таи»… – Такое описание Лермонтова за литературной работой косвенно подтверждает Лелино обвинение, упомянутое несколькими строками выше: «…именно Лермонтов для нас поучение и пример, и не я его подвожу под свое – как вы не раз меня язвительно упрекали, – а он оказывается одним из созидателей того течения, которому только теперь начинают следовать иные “домашние”, вроде меня, творцы». Именно так, с карандашом в руке, и описывает Володя свою стилистически кропотливую творческую работу: «Сегодня мне тяжело писать <…> от новых возможностей постоянно возникали какие-то наблюдения, выводы, удачные и правильные слова, которые за день накапливались, и которые, боясь путаницы, я торопился вечером записать. После первого преодоления препятствий, надоедливых и у меня неизбежных (смятая, из кармана, бумага, недостаточно острый карандаш, сознание многих часов отрыва), я незаметно вовлекался в работу» («Обман»).

Подобным же образом мемуаристы вспоминают и самого Фельзена: «Он обычно приходил на свидание в кафе первый и немедленно доставал из бокового кармана сложенные вдвое листки бумаги, покрытые ровным, мелким, разборчивым почерком: черновик. <…> Над этими строками, остро очищенным карандашом, он выводил всё новые и новые слова. Подумает, почистит резинкою только что написанное и опять нанизывает буквы на том же месте. Благодаря острому карандашу правка получалась четкая и точная. Вот почему он ежеминутно прибегал к услугам крохотной машинки, которой пользуются школьники для очинки карандашей. Впрочем, эти паузы давали ему возможность оглядеть прохожих и подумать. Фраза Фельзена, синтаксически вывернутая наизнанку, все-таки производила впечатление четкой и как бы сделанной резцом» (Яновский. Поля Елисейские. С. 45–46).