В конце, как и подобает классическому роману, ряд непоправимых несчастий и смертей. Умирает от чахотки Сабин, умирает ее муж, имение продается из-за долгов. Молоденькая Лиз, их единственная дочь, унаследовавшая энергию и дельность своей прабабушки, той, которая положила начало семейному богатству, твердо решает опять добиться богатства и выкупить имение. Это и будет, вероятно, темой одной из следующих книг.

Перед смертью и Сабин и ее муж в какой-то степени «прозревают», жалеют о неудавшейся жизни и с благодарностью вспоминают лишь минуты отступлений от «незыблемых правил». Быть может, в этом и мораль лакретелевского романа.

Мне кажется, «Сабин» не из лучших его книг. В повествовании и слоге имеется какая-то искусственность, которая мешает читателю сосредоточиться и увлечься. Но, как всегда у Лакретеля, в романе много тонких наблюдений. В нем также обычная у него серьезная и умная рассудительность.

Книга Бакуниной – одна из самых искренних и бесстрашных, какие приходится читать. Это – сплошное медленное усилие превратить «крик отчаяния» в осторожные, точные, конкретно-правдивые слова.

В душевной добросовестности, в отсутствии легких, иллюзорных утешений – современность и сила автора.

Вся книга о бедности – материальной и духовной. Описывается эмигрантская семья – одна из множества – деклассированная и несчастная. Внутренние отношения, уродливые с самого начала, еще усугубляются нищетой. Ей ничего нельзя противопоставить, нет опоры и цели, чтобы с ней бороться, и она лишь подчеркивает всё нелепое и дурное в отношениях – столь частый, неразрешимый «порочный круг».

Внешний быт и ему соответствующий внутренний изображены с жестокой беспощадностью – последнее обнажение, без единого пропуска. Героиня, теперь забывшая свое далекое интеллигентское прошлое, торгуется на рынке, стирает белье, моет полы. Опустившийся муж, себялюбивая, скучающая дочь между собою и с ней ничем не связаны, и каждый молча тяготится повседневностью. Они – случайные, недружные попутчики, без малейшей взаимности, да и всякой доброты. Есть какое-то «равнодушие гибели» в романе Бакуниной.

Все то, что «сейчас», вся статическая сторона чрезвычайно автору удалась. «Вчера», «история», романическая по следовательность менее убедительны, порою даже необоснованы. И сразу не те – простые и полновесные – слова, какие отыскивались для сегодняшнего дня, сразу цветистые спорные образы, как будто найденные другим человеком.

Еще сравнительно лучше передана многолетняя связь героини с доктором. Верная и меткая формула – «отдаваться за (чью-то) душевность». Но слишком всё убыстряется, в результате явная скомканность и диспропорция между настоящим и прошедшим. Эпизод с англичанином, предельно откровенный, мне кажется, совсем неудавшимся, хотя меньше всего в нем цинизма и порнографии. Об этом говорить не приходится – чересчур безнадежный и грустный фон. Просто читатель, по-моему, не задевается и недостаточно верит. Видимо, не прочувствована задетость самой героини – и оттого не нашлось более нужных и неотразимо увлекательных слов.

Всегда справедливее писателя судить по бесспорным достоинствам, у него обнаруженным. Видишь будущие возможности и то, что уже достигнуто, за что нельзя не выразить признательности достигшему. Бакунина сумела, как немногие другие, показать людей душевно опустошенных, недоумевающих о неприглядной своей жизни, и страшный быт ее героев не только узко-эмигрантский, но и в каком-то смысле типический.

Шардонн за последние годы выдвинулся более, чем кто-либо другой, из числа французских романистов, за исключением Мориака и недавно прославившегося Селина. Автору «Эпиталамы» и «Клэр» свойственна особая, меткая и формулообразная манера письма, что дало повод некоторым критикам посоветовать ему написать книгу афоризмов. Шардонн послушался и выступил в роли «моралиста», как это понималось в XVII столетии.

К сожалению, его попытка оказалась сравнительно неудачной – при тех требованиях, какие именно ему предъявляешь. По-видимому, он всё же в основе своей романист, и прекрасные его формулы были только выводами из чисто беллетристических ситуаций. Быть может, он и несколько исчерпался в своих книгах, и та сплошная насыщенность, какую ожидаешь найти в сборнике афоризмов, теперь уже для него недостижима. Едва ли он и политический мыслитель, а о политике говорится слишком много.

Все же встречаются у него отдельные острые замечания, напоминающие Шардонна-романиста. Среди них – мысль о «брачной любви» (passion conjugale), свойственной только женщинам. Есть тип женщины, которая, будучи к мужу, по существу, равнодушна, страстно цепляется за него и с ним не могла бы расстаться. Другое, на мой взгляд, правильное и тонкое наблюдение – что «немного людей достаточно сильных для того, чтобы быть добрыми».

Даже и в области политики у него бывают удачные формулы. Одна из них, как бы итог множества споров – о «легкости любви к человечеству» (l’amour de l’humanité est facile). Интересно мнение, что немецкие промышленники, инстинктивно-слепо, но словно предугадывая события, сами произвели «пятилетку» в виде грандиозного планового «грюндерства», готовя почву для правого или же левого большевизма, всё это было написано до Гитлера.

Обидно только, что истинную «любовь к ближнему» Шардонн увидал в деятельности Сталина, признавая его жестокость и ошибки. Такие суждения не следовало бы высказывать писателю вдумчивому, проницательному и человечному.

«Жизнь его была пришибленно-дика» – этими суровыми словами как нельзя более точно и выразительно определяет Сергей Шаршун своего героя. Михаил Самоедов (фамилия, по-видимому, символическая) живет необыкновенно трудно, возвышенно и страшно, он – герой в самом буквальном смысле. Обреченный, в силу предельной своей независимости, на полное одиночество, на жестокую отгороженность от мира, он постоянно находится в особой разреженной атмосфере, где нет у него ни утешений, ни друзей, где он всегда наедине с самим собой и только перед собой отвечает за свои поступки, решения и мысли. Но эта ответственность вовсе не пустой звук: Самоедов постепенно сознает свой истинный путь – «путь правый» – духовного и творческого восхождения.