— Хороши слова ваши, — говорит Иван. — Люблю я такие слова — которые и душу успокаивают, и против правды не перечат.

— А что ж вы тогда не успокоились? — допытывается Надя.

— Да шут с ним, с бессмертием, — вздыхает тужно. — Есть у меня ещё беспокойство на душе: беспокоит меня друг мой Горшеня. Что-то с ним, горемычным, произошло, какая-то в нём нехорошая складка появилась. Раньше всё шутил да в рифму разговаривал, а сейчас серьёзный сделался и на сугубую прозу перешёл. Я с той самой поры, как он воскрес, ни одной рифмы от него не слышал.

— Что-то его тяготит, — говорит Надежда, — это по всему видно.

— Боюсь я, Надежда Семионовна, что накрошит он дров в таком ожившем состоянии!

— А может, на него мороку напустили? — раздумывает Надежда Семионовна.

— Да какое там! Он ведь с того света явился — на эдакую мороку какая уж другая найдется!

— Старики сказывают: пришла одна морока, значит, и другая недалёко.

— Да нет, — пожимает Иван плечами. — Мне кажется, у этой задачки простой ответ должен быть. Как-то это всё должно запросто объясняться, без всякого колдовства и сглаза. Вот как со мной давеча. Я, когда на плахе стоял и к казни готовился, слышу — стоны откуда-то снизу раздаются. Ну, думаю, не иначе как это вопиют души, инквизиторами на этом лобном месте загубленные! А оказалось — это под помостом связанные вашими братьями стрельцы голос подать пытались, да кляпы им мешали. Во как объяснилось! И тут — с Горшеней-дружком — какая-то наружная причина должна быть…

Надежда Семионовна головой покачала.

— Разрешится всё, Иван Кощеевич! — говорит и по плечу молодца гладит. — Точно вам говорю — разрешится.

Такую нелепую простоту сказала — а Ивану полегчало, будто от самого веского довода. «Разрешится» — и всё тут. Иван лицом просветлел, спину выпрямил; а ведь действительно — разрешится! Иначе и быть не может, если сама Надежда Семионовна, Наденька, так ему говорит. Посмотрели Иван с Надеждой друг дружке в глаза, изучили каждый каждого с пристрастием, и будто лодочка их обоих качнула — что-то такое зыбкое в воздухе пронеслось, перекликнулось. Иван обо всех тяжёлых мыслях забыл и говорит тихо, без натужности:

— Да, Надежда Семионовна, я вот сейчас чувствую, что мне бессмертие если и не помешало бы, то лишь для того, чтобы всю вечность вот так с вами стоять, за руки взявшись…

Сказал — и покраснел пуще свёклы. И ведь точно, что смертный — Кощей-старший никогда так краснеть не умел. Надя тоже порозовела, говорит:

— Разве это дело, Иван Кощеевич, — целую вечность верстовыми столбиками стоять? Да нам с вами и минутки так простоять непозволительно, мы ж не одни живём, кругом люди. Постояли — и за дело.

И хотела она уже свои ладошки из Ивановых ручищ принять, да Иван не отпускает, ещё крепче их сжимает, а вместе с тем ещё ласковей. Надя не стала сопротивляться, наклонила голову и стоит. И может, действительно так целую вечность и простолбили бы, коли б не присела Ивану на нос лосиная муха: села и ходит — шаг вперёд, два назад, — щекочется. Иван головой вертанул, носом тряхнул, а она не улетает, кусить приспосабливается. Не выдержал Ваня, стал её сгонять, руками размахался… В общем, разрушило то насекомое всю их лесную идиллию, всю, так сказать, сосновую пастораль.

А ровно в полночь пришло-таки и к отчиму Кондрацию чудо.

— Здравствуй, — говорит.

— Здравствуй, — отвечает выдающийся инквизитор. — Ты кто?

— Я — чудо чудное, диво дивное. Я к тебе.

— Ко мне! — отчим Кондраций всеми конечностями всплеснул, чуть с кресла не кувырнулся.

— К тебе, к тебе, к кому ж ещё! — шуршит явление. — Орешков дашь?

Сгрёб инквизитор чудо со стола в свои трясучие руки. Было оно небольшое и горячее, напоминало собой не то бельчонка, не то тушканчика, только цвета зелёновато-переливчатого, с небольшими рожками, с длинным, как бы крысиным хвостком. Настоящее чудо, долгожданное!

Отчим Кондраций погладил бельчонка по зелёной шёрстке, поднёс его к лицу вплотную, заплакал пьянёхонько.

— Чудо моё, — говорит. — Диво мое маленькое… мягонькое…

И зарыдал надрывно в долгожданное своё счастье. Перепало, стало быть, и ему.

Сменился в лагере охранный дозор; на смену Иллариону и Тимофею Семионовым заступили Елисей-рисковый да Еремей-младшенький. Пристроилась свободная смена возле костра, как раз к общему ужину подгадала.

Илларион Семионов среди братьев самым рукастым слыл. Правой рукой он какую хочешь вещицу смастерить может, что угодно починить, а левая у него для обратных дел предназначена — как маханёт, так всё к чертям разваливается. А Тимофей — самый болтливый, вроде и дело знает, да только никакое дело ему без попутного разговора не поддаётся. Вот и теперь надо бы ему быстро поужинать да спать лечь, а тут у костра такая славная компания собралась, опять же, новые лица — как тут языку отбой объявлять! Посмотрел Тимофей на вновь прибывших — на Горшеню с Иваном — и решил им что-нибудь забавное поведать, чтобы ужин в молчании зазря не канул.