— Стало быть, нашёл, — бурчит Горшеня.

— Втихаря? — ввинчивается Иван взглядом. — Втихомолочку?

Горшеня рукой махнул в отчаянии:

— А как хочешь — так и считай.

Иван вдруг захохотал — тоскливо так захохотал, невесело. Потом перестал хохотать, нахмурился.

— Собственную такую, — говорит, — заплечную справедливость? Как говорится, в одно рыло! Так, что ли, понимать?

— А как хочешь понимай, — повторяет Горшеня, совсем глаза опустив.

— И что же — видел ты её?

— Видел.

— И руками помял?

— Руками? Руками не помял. А видеть — видел, вот как тебя.

— Так, может, привиделась тебе справедливость та?

Поднял Горшеня глаза, посмотрел на друга отчаянно, челюстью пожамкал.

— Эх, Ваня! — говорит. — Никакой ты не Кощеев сын, а самый натуральный Иван-дурак!

Маханул рукой по ветру и далее пошагал, прихрамывая по привычке.

— Ну раз ты такой правильный, — кричит Иван ему вослед, — то ступай к королю человечьему, расскажи ему про это место, поведай всю правду! Это ведь противозаконное стойбище, и накормили тебя здесь противозаконно, и согрели без санкции! Будь же, брат Горшеня, последователен — сдавай всех сразу, чтоб не по совести, а по закону вашему аховому! Да и про себя рассказать не забудь — или у тебя на воскрешение бумажка имеется?

Повернулся Горшеня, посмотрел на Ивана так, что тот сразу даже на шаг назад отступил.

— Вот я ж и говорю — дурак.

И ушёл без всякого огляда.

Отец Панкраций заставил себя два часа поспать — исключительно для того, чтобы с новыми силами за свои важные дела взяться, чтобы ещё крепче государственные нити в своих прозрачных руках удерживать. Лёг в три, в пять уж снова на ногах, полон всяческих каверзных прожектов. Время теперь терять преступно, ничего откладывать нельзя, сейчас его, выдающегося инквизитора, частная судьба и судьба усыновлённого им государства в одну перемешались, зашипели и обильной пеной пошли. Стало быть, действовать надо смело и решительно, на свой страх и риск. Чтоб это государство больше от него не отлипло и ни в чьи чужие руки не перешло.

А потому и другим отец Панкраций отсиживаться в бездействии не позволил: вызвал к половине шестого в пыточную шестерых лучших министров для сугубо конфиденциального разговора. Дважды второго звать не стал — ну его к лешему, надоел, так и дышит, пролаза, в затылок, так и подпирает коленками. А эти шестеро — дубьё дубьём, ими и вертеть можно, и жертвовать не жаль, одно слово: административное мясо. Есть у инквизитора на них свои тайные виды.

Перепугались министры — они в такую рань вставать не привыкли, ничего хорошего от грядущего дня не ждут. Выдающийся инквизитор никогда над ними непосредственного начальства не имел, да только раз уж в пыточную зовут, значит, дело важное, надо идти. И пошли, портфели на всякий случай прихватили — с полным набором особо ценных документов на чёрный день, дабы в случае тревоги было бы, что съесть. Хотя в душе надеются, что обойдётся — это у министров в крови замешано, на этом они всю свою естественную деятельность отправляют. Толпятся в пыточной приёмной, перешёптываются, портфелями пихаются, притирают друг друга круглыми локотками, десятнику наводящие вопросы задают. Отец Панкраций в специальный потайной глазок за ними понаблюдал из соседнего кабинета, повздыхал кисло — да делать нечего, других министров нет!

Потом капюшон оправил, рясу подтянул — и айда в пыточную. И только успел с министрами поздороваться, как вбегает в подвал опять капрал-сотник, верный инквизиторский слуга, с глазами ещё более выкаченными, чем давеча:

— Пришёл! — кричит. — Пришёл, ваше святейшество!

— Кто пришёл? — вопрошает отец Панкраций, которому эти капраловы вопли порядком поднадоели. — А ну, доложить по форме!

А десятник по форме не может, только на колени падает да головой по инквизиторским ногам стучит.

— Мёртвый пришёл! Которого мы ищем — сам припёрся! Собственной ожившей персоной!

— Какой же он мёртвый, болван? — оттолкнул служаку инквизитор.

— Горшеня — мёртвый мужик! Живьём к нам шагает! По лестнице поднимается, весь розовый, как будто и не вымирал вовсе!

Тут понял отец Панкраций собачьим своим чутьём, что слуга его не врёт и не спятил, а так оно всё и есть, как он лопочет. И от этого обуял выдающегося инквизитора цепенящий подвальный страх — нервный и паралитический. Впервые он себя в этом каменном мешке почувствовал не хозяином, а прижатым к стенке червяком, застигнутым врасплох воришкой чужого счастья. Более всего ужаснула инквизитора мысль, что воскресший мужик не просто так воскрес, а воскрес с каким-то высшим умыслом, с таинственной мистической подоплёкой, а ему — выдающемуся из выдающихся специалистов по таким подоплёкам — о том умысле ничегошеньки не известно! Вдруг, думает, это и вправду Чудо с большой буквы, вдруг в обход его всесильного ведомства это Чудо произошло, да ещё и кукиш ему из-под полы показало?! Отец Панкраций от таких мыслей поневидимел до прозрачности, только глаза сверкают из-под надвинутого капюшона. Хорошо ещё в подвальном полумраке капрал-сотник такой необычной прозрачности не углядел, а то бы заподозрил начальство своё чёрт знает в чём — и тут уж окончательно бы чувств лишился.

Министры тоже опешили, перетрухнули пуще прежнего — где это видано, чтобы разыскиваемый преступник сам к разыскателям своим являлся!

— А что охрана делает? — вопрошает отец Панкраций.

— Спряталась, — с ужасом сообщает вояка, — залегла куда-то. Страшно уж больно…

— Так он, душегубец, с оружием, что ли, идёт?

— Нет, — говорит, — хозяин, то-то и оно, что без оружия! Руки вот так держит, рукава закатал — ужас, как страшно!

И стало у отца Панкрация от того общего страха во рту солоно. Посмотрел он на министров, попытался им улыбнуться — чуть до гастрита их той улыбкой не довёл!

— Вздор это! — шипит инквизитор. — Пусть идёт, сейчас мы его и схватим!

Вскочил из-за стола, потом обратно к столу ринулся, полез в ящик, нашарил там трясучими руками тот самый прибор, что недавно в пользу инквизиции изъят был, спрятал его за пазуху. А едва двинулся отец Панкраций к выходу, как с той стороны в дверях Горшеня появился: жив-живёхонек, стоит себе пеший и без какого то ни было оружия. Замер выдающийся инквизитор, как в землю врос.

Горшеня тоже притормозил — осматривает неспешно собрание, головой кивает, здоровается. И прямо отцу Панкрацию в лицо говорит: