Гудит толпа.

Он откашливается. Горло пересохло.

— А что взамен? Что? Кто скажет? А?

Выкрики. Гул. Рёв гудка.

— А взамен — нагайки, штыки и пули! Вот что нам за всё это взамен!!

Рывок за рукав.

— Пора! Идут!

Он выдёргивает рукав из чужих пальцев.

— Бедствия, болезни и смерть! Унижения и презрение! От них, тех, что едят нашу жизнь на серебряных блюдах и пьют нашу жизнь из хрустальных чаш! Вот что они оставляют нам.

— Пора, слышишь! Всё!

— Ещё чуток, — отвечает он, — сейчас! Готовься.

— Хорошо.

— И вот — настало время нам взять своё! Своё, что они так долго у нас отбирали!! Всё то, что нам и нашим отцам, нашим детям положено по праву!! Восстание!!! Восстание!!!

Толпа бурлит. С дальнего конца цеховой площади показываются казаки.

— Вот они! Вот они, слуги кровопийц!! Вот они, смотрите!!!

Толпа оборачивается в направлении, которое он указал.

— Пора!!

— Да, — он спрыгивает с палеты ящиков. — Бежим!

За их спиной — выстрелы, гул и вопли.

Сердце стучит в груди, наган жжёт бок через карман — ждёт ли пролётка? Не ушла ли? Не струсил ли возница?

Вот она. Не струсил.

Они запрыгивают в неё, и колёса начинают свой бег, свою вечную стукотню по булыжникам.

Он выдыхает, утирает пот картузом.

— Сделали дело, — говорит тот, второй, чьи пальцы трепали рукав.

— Сделали, — соглашается он, — хорошо сделали.

— Ты молодец, — говорит второй, — никогда не видал, чтобы народ так зажигался.

— Не моя заслуга, — отвечает он, — они и так уже все на цырлах. Хозяин — идиот, не понимает, что не со скотом работает, с людьми. Рожа немецкая. Мало мы им всыпали, ой мало.

— Да, — соглашается второй, — мы там гнили, а эти вши тут жирели. И никто ведь не отобрал мануфактуры, никто их сапогом под зад, и ствол к башке. Мы там с ними воюем, а здесь они из нас кровь пьют. Что, бл*дь, за война такая? Кто противник? Где, бл*дь, враг?

Он закрывает глаза. Нервное напряжение оставляет его. Пальцы трясутся. Холодно.

Он вспоминает треск выстрелов, чад пороха, свист осколков.

Кровавое месиво под ногами.

Он поскальзывается, и видит, что рука его опирается на мёртвую голову, пальцы попали в выбитую, сочащуюся кровью глазницу.

Он отнимает её от трупа, и видит, что его пальцы все в крови и мозге убитого.

— Эй!

Он открывает глаза.

— Что с тобой?!

Он чуть встряхивает головой. Моргает.

— Ничего. Войну вспомнил.

— А, — тянет второй, — понятно. Это бывает. Поехали, выпьем? Тут недалеко есть рюмошная, я знаю. Накатим?

— А давай, — соглашается он, утирает холодный пот тыльной стороной ладони.

Смотрит — а пальцы руки сведены все.

Как тогда, когда он вытирал их о шинель.

— Эй! — хлопает ладонью по спине извозчика второй, — тут сверни налево, слышишь?

— Слышу, — отвечает возница.

Они спускаются в рюмочную. Дым и чад, говор, выкрики.

— Хорошее место, — одобряет он, — нормально.

Второй краснеет.

— А то, — пальцы его от смущения комкают шапку — гамна не держим.

— Молодец, — одобряет он.

Второй подымает руку и кричит — Эй, половой!

Он пьёт водку малыми глотками. Закусывает мочёным огурцом и салом.

Второй опрокидывает чарку и наливает ещё.

— Не ухарствуй, — останавливает он его, — сегодня ещё работа.

— Ну да, — соглашается смущённо второй, — точно. Правильно.

Второй заказывает чаю с бубликом, и тянет тёмно-вишневый чай с сахаром.

Он допивает остатки в графинчике.

Пьёт, не хмелея.

— Ты возницу-то отпустил? — спрашивает он у второго.

— Ну да, — встревоженно отвечает тот, — а что, не надо было?

— Надо, надо, — успокаивает он, — всё правильно.

Второй снова краснеет.

Он смотрит на этого мальчишку, и чувствует, как внутри него всё холодеет.

Значит, он видит его в последние часы.

Сегодня мальчишка умрёт.

Ну что ж поделать.

Он допивает последние капли из чарки, надевает картуз.

— Пошли.

Они выходят из рюмочной, ловят извозчика.

— Сначала ко мне, — говорит он.