— Болтай меньше. Я здесь остаюсь, а ты пошёл.

— А что я?

— А то. Я ж говорил — валить надо было. Беги, пока не ушёл.

— Что ж он взял? Сопляка? — нога ворохнула грязь. — Или с трупов чего?

— Беги, хфилософ хренов!

Топот, треск веток.

Вздох.

Носком сапога поскидывал тот, что остался, землю в могилу.

— Хотя что с них взять?

Ещё посгребал.

— А впрочем, дурак, что с него возьмёшь. Может и правда на портки позарился.

Бежал дурак сквозь ельник, и ветви хлестали по голому телу, резали рёбра.

Бормотал дурак на бегу:

— Господи, прости, Господи, прости, Исусе Христе, Сыне Божий, прости, помилуй раба твоего, прости неразумного, отведи беду, молю Тебя, ради имени Твоего, святых Твоих, страстотерпцев, спаси, Блаже, душу безгрешную, отведи Врага, ненавидящих Тебя, с пути его, сохрани, Боже, ибо Твоё есть Царство, и сила, и слава...

Горячечны, сорваны слова его, и дыхание его сбито, но молится он, молится про себя, на бегу:

— Господи Боже, помилуй, Господи, спаси, Исусе Христе, Сыне Божий, и Пресвятая Дева, Мати Бога нашего, помилуй нас…

Хлещут юродивого ветви.

Плохо спала Зинка. Ворочалась.

Почти каждую ночь.

Вот жизнь, почитай, прошла, а что толку? Ни детей, ни мужа, ни денег. Хотя что деньги, сейчас есть, а завтра отобрали. Толку от них.

Вот и всё.

Кривилось лицо Зинаиды, мычала она, впивалась зубами в подушку.

И, наревевшись, засыпала к утру.

Сегодня же только-только задремала, да мужа увидела — будто стоит Сенька у родного крыльца, а взойти отчего-то боится, без шапки, и что-то ей в руках тянет, возьми, мол — как сквозь сон услышала, как зовёт её кто-то и в стекло скребётся.

— Зина! Зина! Открой!

Перепугалась она, решила, что и правда мёртвый Сенька с того света пришёл, но пригляделась — юрод в окно скребёт, и ногти у него в грязи, обломаны, и в другой руке у него узел какой-то.

И просит:

— Зина, смилуйся, возьми! Возьми ради Христа!

И что-то дрогнуло в ней.

Открыла она окно, спросила:

— Чего тебе, дурень?

Сунул он ей в руки узел, сказал:

— Сбереги его, спаси душу живую, а меня ищут, идти мне надо, бежать! — и бегом бросился.

Так и осталась Зинка у открытого окна с узлом.

А дурака и след простыл.

Услышала она шум, и закрыла створку.

Кинулась в угол потемнее, дверь за собой прикрыла, развернула узел.

И малыш, как полузадушенный котёнок, пискнул что-то, когда она вонючую душегрейку дуракову с лица его убрала.

Смотрела Зинаида на младенца, и лицо её кривилось, дрожали губы, и слёзы текли и капали вниз, младенчику на грязный живот.

Поняла она, что Сенька ей протягивал.

Уткнулась она лицом в живот дитячий и заплакала.

Но недолго. Утёрла слёзы, и вместо пелёнки завернула ребёнка в старый платок, тот, что тогда в городе наторговала.

А дурак тем временем петлял по ельнику, и кровь из-под простреленной ключицы уже перестала течь.

Обессилел он, и упал лицом в землю, в старую жёлтую хвою.

Лежал, дышал, как зверь загнанный.

Раздались шаги, треск ломаемых веток.

— Вот ты где, паскуда, — раздались слова и грохнул выстрел.

Сжались пальцы дурака в кулаки, полны хвои, и в свете занимающегося рассвета видел стрелок, как пуля вошла в затылок и разворотила дуракову голову.

Кровь впитывалась в хвою.

Перевернул стрелявший труп ногой.

— Твою мать. Без выпе*дка. Мародёр сраный. И на что только позарился?

Сплюнул и ружьё на плечо повесил.

— Вот ведь тварь. Ненавижу.

— Что угодно, госпожа?

— Здравствуй, Сервио, — сказала девушка — кофе и круассаны, как обычно.

— Да, госпожа, — поклонился официант.

Белые пряди дрожали под ветром из гавани.

— Прошу, госпожа.

Официант расставил на столе чашку, тарелку с круассанами, кувшинчик со сливками и сахарницу. Поклонился и почти исчез, но она окликнула:

— Не исчезайте, Сервио. Присядьте.

— Да, госпожа, — поклонился официант и присел на самый краешек плетёного кресла.

Он размешивала сахар в чашке.

— Скажите, Сервио, — сказала она, — как вам последний?

— Как обычно, госпожа, — официант чуть пожал плечами, — да, побросало, но мы видали и более сложные схемы.

Она чуть кивнула, соглашаясь.

— В тот раз он читал Хемингуэя, — сказала она, — вы помните, Сервио?

— Хэмингуэя? Да, госпожа, помню.

Она сделала глоток, глядя на море.