Не нравилась Гошке новая работа — чем дальше, тем больше становилась не по душе. Из-за этакой работы дёрганая жизнь складывалась: сутки — в карауле, другие — на отдых, потом — "служебный день" (хозработы разные — кто куда пошлёт). И сызнова — та же шарманка.

Стояние в сторожевом посту сразу опостылело Гошке. А ну-ка четыре часа проторчи чурбаном безгласным на одном месте, потом ещё да ещё по четыре! И солнце тебя палит, и комарьё жрёт, а ты стой стоймя, хлопай гляделками, разговаривать, курить — не моги! А уж про выпивку вовсе забудь.

Что это за жизнь?

Главное, уговору такого не было — вот от чего обидно. Гладко стелил товарищ Шилов, нечего сказать, — "ответственная должность", "масса личного времени", "конный разъезд"… А оказалось — через день — на ремень, по вечерам — за швабру. И вместо личного времени калёная корытинская рожа, дубовые его кулачищи, каждый из которых, как пивная кружка. Только попробуй пикни, сразу орёт: "Пререкание!" — и тычет под нос: понюхай да зажмурься.

Никаких тебе лошадей, никакого "конного дозора" и в помине нет. Кругом сплошная пехтура, прижимистые мужики-охраиники. Правда, два дня назад начВОХР Корытин взял Гошку в так называемый "конный разъезд". Объехали по берегу пол-озера, а потом Корытин завернул на пасеку, где и пропьянствовали всю ночь.

Нет, не нравилась такая служба…

С тем же почтовым мешком заваруха непонятная получилась. Лётчица сослепу его в воду сбросила, а он; который с плотины сигал, жизнью своей, можно сказать, рисковал, — он же и виноват оказался! Товарищ Шилов, большой начальник, именно на него, на Полторанина, раскричался: почему подмоченное, почему всё расклеенное? Ну при чём здесь он?

Теперь вот парторг Денисов на беседу вызывает, тоже, наверно, вздрючку приготовил. А за что? Драк, вроде, никаких не было, от всяких там оскорблений Гошка воздерживается — форма не позволяет.

Надо, пожалуй, прихватить с собой туесок мёду. Когда к людям с подарком — они добрые делаются. К тому же, говорят, Денисов прихворал, а больному мёд на пользу.

Жена Денисова поначалу упрямилась, не хотела пускать Гошку: спит, мол, больной. Однако Денисов услыхал разговор из огорода (за избой, в затенке, стояла его кровать) и велел привести к нему "знакомого товарища". Гошке это очень понравилось: ишь ты, помнит! Даже по голосу узнал.

Он прошёл в огород, поздоровался с Денисовым, который полулежал на подушках, приглядываться не стал: больной как больной (они, больные, не любят, ежели их разглядывают). Обратил внимание на ворох газет.

— Политику читаете?

— Ага, — кивнул парторг. — Сводки из Испании просматриваю. Уж больно они беспокоят меня.

— Далеко! — усмехнулся Гошка. — До нас не докатится.

— Как сказать… Земля-то круглая. По ней только покати — само докатится. Ну, как дела на плотине?

— Сооружается в ударном темпе согласно пятилетке. Идёт на вырост. Ну, а мы — охраняем. Как положено.

Остро пахло мокрыми утренними грядками, укропом и мятой, что зелено топорщилась у самой завалинки. Гошка с удовольствием потянул носом и подумал, что Денисову тут должно быть неплохо: сиди себе газетки почитывай да поглядывай, как соседские котята шныряют в картофельной ботве. Только скучно, наверно, болеть всегда скучно.

— Вот медку целебного принёс, — Гошка поставил на столик берестяной туесок, вокруг которого сразу же замельтешила разная мухота, обрадованно забасили шмели. — Липатовской марки — с лугового дудника. Дед сказывает, дыхание от него прочищает и ещё — в глазах светлеет. Пользуйтесь на здоровье.

Откуда-то сверху, с подызбенки, из чердачной дыры чёрной тряпкой свалился взъерошенный грач, принялся елозить клювом по крышке туески. Потом заорал-закаркал, Гошка отпрянул от неожиданности: это ещё что за холера горластая?

Денисов мелко закашлялся, засмеялся.

— Каряга, сына моего Борьки найдёныш. Отобрали его весной у кота, с тех пор живёт на чердаке. Мёд любит, стервец. Кыш отседова! Ты, Полторанин, отнеси-ка туесок в чулан, а то он нам покоя не даст.

Гошак отнёс туесок куда приказано, а когда вернулся, грач уже смирно сидел на спинке кровати, цепко обхватив когтями железный прут. Он дважды каркнул на Гошку, сердито и шумно шелестя крыльями.

— Ругает тебя, — сказал Денисов. — Зачем, дескать, сладкого лишил. Но вообще ты ему понравился, потому он и торчит здесь. Любит на людях всякие блестящие штучки, вот как на твоей форме. Только сам-то ты, я гляжу, не шибко этим довольный. Верно говорю?

— Ага, — признался Гошка. — Не по нутру мне эта служба.

— Да уж я удивился. Лошадей больных выходил, воевал за них, а потом взял да и бросил. В безлошадники подался. На форму, что ли, польстился?

— Так ведь повышение определили… И опять же оклад жалования.

— Напрасно поспешил. Дело своё надо прежде любить, а уж всё остальное потом. Теперь, как я понимаю, хочешь задний ход отрабатывать? Ты комсомолец?

— Не принимают… — буркнул Гошка.