— Жалко отдавать…

— Куда это отдавать? — удивилась Фроська.

— Да вот относительно тебя, товарищ Просекова, сельсовет ходатайствует. О переводе на клубную работу: завхозам. Девушка ты боевая, инициативная, к тому же, на музинструменте играешь. А вообще, с такой внешностью, конечно, надо занимать более видную должность. Ну, это моё личное мнение, и я его когда-то высказывал.

Фроська всё поняла. Исподлобья взглянула на Вахрамеева, укоризненно прищурилась: эх, Коленька-соколик, что же ты учудил-принадумал? Ни поговорил загодя, ни совета не спросил. Захотел кружным путём да на людях петлю арканную накинуть, чтобы потом до себя притянуть поближе? Дескать, принародно отказаться побоится, постесняется.

— А я, дорогие начальники, — с улыбкой сказала Фроська, — не только на гармошке играю — ещё и пляшу. Цыганочку, барыню, камаринского — всё что хошь.

Она опять посмотрела на председателя: у того багрово наливались щёки, под виском поблёскивала струйка пота. Наклонив голову, чешет мизинцем в усах. Ишь ты, усы-то небось отпустил, а ума, доброты сердечной от этого не набрался.

— Любопытно, — крякнул неопределённо Брюквин. — Ты прямо талант-самородок, товарищ Просекова. Так тебе, выходит, самое место в общественном клубе.

— Нет, — серьёзно сказала Фроська. — Это вам выходит, а мне не подходит. Вы должность дайте, чтобы я командовать могла. Такими, как вы — уму-разуму учить.

— Что это значит? — Брюквин тоже покраснел, приподнялся, опёрся о стол пальцами-пухляшками. Раздражённо повернул голову к Вахрамееву: видите, я вас предупреждал, она же скандалистка, я её знаю.

— Да ладно, — глухо сказал Вахрамеев. — Ну, не хочет человек, значит, не хочет. Чего же неволить… Пускай идёт.

Брюквин отошёл к окну, тяжело посопел, раскрывая настежь прихлопнутую ветром раму, сказал оттуда, не оборачиваясь:

— Иди, Просекова. Да, кстати, не убегай впредь с работы по личным делам.

— Винюсь, — вежливо сказала Фроська. — Больше не буду.

Ух и злости у неё было на этих толстолобых мужиков — едва сдерживалась! Ведь вот сидят, табачищем смалят и воображают себя вершителями судеб людских. В доброте — глупы, в неприязни — матерщинники, а ровной золотой середины, где должна быть спокойная рассудительность, у них и вовсе нет. Пустое место, лебедой поросло.

Ну, Брюквин — бывший прораб, от которого они умного слова сроду не слышали, с этим всё понятно, объяснимо. А как же Коленька светлоглазый на такую ахинею сподобился? Ведь завсегда, кажись, в здравом уме находился, да и умеет каждодневно с людскими делами-заботами управляться — не зря же в председателях ходит.

Что с ним-то случилось?

И вдруг Фроську осенило: от любви затмение — вот от чего! Ей-то самой куда легче: одна-одннешенька, и любовь и свобода всегда при ней. Захотела — думай про любовь, не захотела — ложись спать (а сны в последнее время такие интересные, завлекательные, да все — с красивой мечтой!) А ему? Душа, поди, надвое разрывается, сердце кровью исходит: попробуй-ка определись между двух огней, между любимой Фроськой и нелюбимой женой! Тут уж не до рассуждений, когда внутри всё пламенем полыхает, тут без разбору, чем попадя, загасить стараешься. Любовь, она такая…

Фроська вспомнила виноватые грустные глаза Вахрамеева, стыдливо спрятанные под стол руки и почувствовала щемящую жалость к нему, укорила себя: ну зачем она так грубо надсмеялась над его добротой? Глупая доброта беззащитна, грех отталкивать, принижать её.

— Ну что, Просекова? — вывел Фроську из задумчивости скрипучий голос секретарши. — В бригадиры назначили? Молода ты ещё для этого — работаешь без году неделя.

— Не угадали, — Фроська невинно потеребила кудряшки над ухом. — На ваше место предлагали, да я отказалась.

Пока секретарша сдёргивала очки, она уже выпорхнула в дверь и через две ступеньки пересчитала парадное крыльцо.

Весь день она ощущала какую-то цепкую, глубоко спрятанную, внутреннюю отрешённость. Бегала с тачкой по облитым раствором доскам, говорила с товарками, ходила обедать в столовую — всё, как в полусне, когда звуки и запахи доходят приглушёнными, а окружающее делается плоским, отодвинутым в смутную дымку. Ей казалось, что она думает, размышляет, взвешивает, сопоставляет, чтобы принять окончательное важное решение. Но на самом деле решение это у неё давно уже созрело, ясно определилось ещё утром, когда она сбежала с крыльца управленческого барака.

Перед концом рабочей смены затихшее было ущелье вдруг наполнилось грохотом, который ширился, наслаивался многоголосым эхом и лавиной растекался внизу по логам между скалистых отрогов — это из Выдрихи поднялись в воздух аэропланы. Парой, уступом вправо, они прошли над плотиной, покачивая крыльями на прощание.

Сотни рук махали им вслед, а Фроська утёрла непрошеную слезу и подумала, что теперь ей и вовсе нельзя откладывать принятое решение: советоваться всё равно уже не с кем.

Ещё утром она заприметила, как вышел из управления Вахрамеев, сел на своего мерина и поехал на покосы к Проходному белку. Ну вот — а ей надо совсем в другую сторону.