Безлюдье!

— Давай попытаемся! — уныло говорит Яшка.

— Надо рывком, понял? — отвечаю я.

Вагонетка под нашими отчаянными рывками даже не дрогнула.

— Начнем, Димка, подкапывать.

— Начнем.

Галька как спрессованная, но то не беда: под слоем гальки — камень. Это конец.

— Сколько человек может пробыть без еды?

— Десять-тринадцать дней.

— Правильно…

— А мы только что съели сухарь…

— Помнишь матросов, которых унесло на барже в Америку?

Я отмалчиваюсь, облизываю ободранные пальцы. Ногти сломаны. Через отверстие в нашу темноту проникают два горячих солнечных луча. Сейчас вторая половина дня. Жара — нестерпимая. Яшка снял рубашку и теперь сидит, как приклеенный. Трудно усидеть скрюченным в три погибели. Яшка ворочается и, касаясь голыми плечами раскаленных стенок, равнодушно ругается.

— Надень рубаху, — сказал я. — Не мешай мне думать.

Яшка обиженно засопел. Посопев, он стал глодать злополучную палку от плетня, которой мы подпирали вагонетку, делая вид, что это не так уж противно.

— Димка, когда через тысячу лет археологи найдут наши кости под вагонеткой, хоть лопни, не догадаются, что произошло.

Обглодав половину палки, Яшка сунул ее мне.

— На! Оставил тебе. Матросы, которых унесло в Америку, гармошку съели… — он повертел в руках кожаный футлярчик компаса. — В следующий раз пойду искать с баяном.

Мы угрюмо молчали. Была моя очередь отдыхать. Я развалился на всей площади, Яшка сидел между моих ног на корточках, положив голову на колени, и колупал стену ногтем. Мы не ели и не пили со вчерашнего вечера. За долгий душный день чувство голода притупилось. Отупевшие, обессиленные, мы сидели в безразличной и равнодушной дремоте. Иногда до нас доносилось блеяние. То блеяли крепко-накрепко привязанные в кустах козел и овечка.

— Зачем ты их так крепко привязал? — жалобно сказал Яшка, прислушиваясь. — Им есть нечего… Надо было привязать так, чтобы они в конце концов оторвались.

Я из штанов соорудил что-то вроде подушки, надел на голову и прислонился к стенке вагонетки. Мягко… Яшка совсем упал духом.

— Хорошо бы сюда твоего козла. Съели бы…

Яшкин палец перестал скрести ржавое железо в стенке.

— Не болтай!

— Я тоже не стал бы его есть! Он вонючий…

Под вагонеткой потемнело. В степи наступили сумерки. Впереди холодная ночь. Надо постараться уснуть. Земля остывала, дышалось легче. Что толку слушать бурчание в животе?

Сколько мы тут высидим без еды?.. Наше спасение невероятно. Кто наткнется на вагонетку, которая лежит на островке посреди речушки, каких впадает в Бутак десятки? Кому в голову придет искать под вагонеткой двух дуралеев?

Тоненько проблеяла овечка, козел вторил ей. Блеял он грустно и басом…

Зашумел перекат. Ночью он затихал. Запищали кулички, забегали по песку. Выкрикнула гортанное «иаа!» невидимая чайка. Наступило утро. Вскоре снова будет душно под вагонеткой, от духоты заломит в затылке, а у Яшки пойдет из носа кровь. Мы лежим в железном гробу, и надеяться нам не на что.

— Силы надо беречь, — сказал Яшка. — Спать побольше!

— Да уж куда больше!

И опять, не веря ни во что, мы с Яшкой копали под стенками вагонетки. Сверху тонкий слой гальки, нанесенный водой, ниже — камень.

— Сплошная каменная платформа. Рядом горы. Мы сидим на массиве, — определил Яшка.

Оттого, что Яшка научно все обосновал, легче не стало.

— Кузнечик, — тихо сказал Яшка. — Не шевелись. Смотри, кузнечик.

Я повернул голову. В отверстии сидел кузнечик. Голову высунул наружу и водил усиками. Яшка осторожно ухватил его за ломкие крылышки, и мы стали жадно рассматривать его, будто кузнечик бог весть какая невидаль.

— Смотри не выпусти.

У кузнечика нежный зеленый животик из колечек, глаза-бусинки, крылья в прожилках, голубые с изнанки. Я слишком осторожно держал его. Кузнечик вырвался, упал между галек, я неловко прикрыл его ладонью и придавил.

— Ну вот… Вечно ты так!

Мне самому жаль кузнечика.

— Ладно, — грубо сказал я, — нечего его жалеть! Не девчонки! На, — сунул я кузнечика Яшке. — Высохнет — съешь. В старину некоторые люди уходили в пустыни. Они назывались схимниками и питались сухими кузнечиками.