«В то время здесь не было ни шоссе, ни машин, ни огородов, — размышлял Иван Иванович. — Чажма вообще считалась цинготной местностью. А теперь? Осенью и даже зимой есть овощи. Питание улучшено. И все равно по веснам много случаев заболевания цингой. Особенно среди выходцев с дальних приисков».

Доктор сидел на табурете возле койки, забывшись, неотрывно глядел в отекшее лицо Фирсова, но ни глаз его, ни распухших кровавых губ не видел, а только чувствовал его тоску и боль и покорную боязнь смерти. Гневное возмущение против этой покорности, против боли, которую нечем облегчить, все нарастало в душе Ивана Ивановича. Он не мог примириться с тем, что человек без борьбы уходил в небытие.

На столике у изголовья едва вместилась очередная порция усиленного больничного пайка: каша с маслом, тертые овощи, молоко. Но сейчас это уже бесполезно: у больного от малейшего прикосновения выпадают зубы и льется кровь из десен… Хирург вспомнил крупные, непорочно-белые резцы Фирсова, вынутые санитаркой на хлебном мякише при кормлении, и болезненно нахмурился. «Вываливаются, точно бобы из лопнувшего стручка! Нет! Нужно думать о срочной помощи. Есть болезнь — должно быть и лекарство!»

Иван Иванович встал и, прикрыв краем одеяла неподвижные руки Фирсова, сведенные мучительной судорогой, молча двинулся к выходу из палаты. За ним потянулись врачи, сестры и практиканты-фельдшеры.

— Ничего не слышно из области по поводу нашего послания? — спросил его в коридоре глазной врач Широков.

— Пока ничего… — промолвил Иван Иванович.

— Не расстраивайтесь, коллега. Наше дело справедливое.

— Какое письмо получено сегодня больничным месткомом от Петрова, студента Укамчанского горного техникума! — весело сказал подошедший Хижняк. — Перешел на последний курс и всю зиму был отличником.

— Это тот, у которого мы удалили опухоль височной области. — Глаза Ивана Ивановича тоже засияли. — Значит, продолжает учиться?

— Просит местком выразить благодарность хирургу Аржанову и передает сердечный привет. А помните, он ни читать, ни писать уже не мог…

— Я своих больных, которых оперирую, всех помню. Даже если операцию делал лет десять назад. Как встречу — сразу узнаю.

— Да, память у вас завидная. А вот билеты на спектакль второй раз в кабинете забываете. Опять пропали, — упрекнул молодой хирург Сергутов — активист клуба.

— До спектаклей ли? — Иван Иванович снова помрачнел, представив себе выражение лица Скоробогатова, который еле здоровался с ним в последнее время.

— Держись, казак! — сказал Широков, сердито поправляя докторскую шапочку, всегда сидевшую боком на его жестких, густых волосах. — Вы мне, Денис Антонович, дайте письмо от студента. Пошлю ему срочную телеграмму, пусть побывает в обкоме в облздраве и других бывших пациентов Аржанова с собой прихватит. Наглядное доказательство всегда хорошо действует.

— Дай-то бог! — пошутил Сергутов, но пухлые губы его сложились в кислую гримасу. — Гусев теперь стал вмешиваться в каждый пустяк. Кто-то распустил слух о том, что его снова сделают заведующим больницей. Тогда нам, молодым, крышка: он все задушит.

Иван Иванович продолжал обход, переходя из палаты в палату. Гораздо сильнее, чем новое столкновение со Скоробогатовым, его волновало поведение Ольги.

Кто это внушил ей мысль писать в газету? Когда на другой день после чтения очерка он в шутку назвал ее сочинительницей, она вспылила. Назвала его эгоистом и еще наговорила невесть что. Теперь набрала в библиотеке книг — все очерки, — читает и пишет, а в свободное время в бегах. Уже стороной Иван Иванович случайно узнал о том, как она с Мартемьяновым облазила весь рудник и, кажется, снова с ним встречалась. Но мужу не говорит, где бывает, хотя скрытность не в ее характере: на днях сообщила, что отправила в областную газету уже четвертую заметку.

«Если бы серьезно, а то ведь блажь очередная, — с грустью думал Иван Иванович. Так он и Ольге ответил: оскорбила до глубины души ее недоверчивая настороженность. — Как будто я мешал ей проявлять свои способности. Пусть пишет! Чем бы дитя ни тешилось… Но к чему создавать из этого семейную драму? Завтра с таким же пылом может увлечься астрономией… А тут еще цинга!»

— Проштрафился? — обращается доктор к старателю, лежавшему вторую неделю после тяжелой черепной травмы.

Бывалый таежник, смущаясь, точно девочка, показывает на кончике пальца:

— Маленечко, товарищи…

— Зачем же вы нашу работу портите! — говорит Иван Иванович, угрюмо глядя на этот огрубелый палец. — Думаете, не узнаем, если вы украдкой выпьете? Нам мало того, чтобы снять вас со стола живым. И вам этого мало: надо вернуться в первоначальное состояние. Вылечиться и работать.

Возле койки, на которой лежал недавно оперированный шахтер, в повязке, окутывавшей его голову словно белый шлем, Иван Иванович опять замедлил.