— Дорогая моя Анка! — прошептал Кароль, охваченный нежностью, и взор его прояснился; он продолжал читать:

«С деньгами все улажено, они в Торговом банке, можете ими распоряжаться, я попросила положить их на Ваше имя, на наше имя…»

— Золотая девочка!

«Когда же откроется фабрика? Я жду с таким нетерпением, так хочу увидеть ее и Вас, дорогой мой, в роли фабриканта! А дедушка даже сделал себе свисток и им будит нас, созывает на завтрак и на обед.

Вчера был у нас пан Адам Ставский. Помните его? Вы же вместе учились в гимназии. Рассказывал очень забавные и веселые истории из Вашей жизни. Только от него я узнала, что мой любимый пан Кароль был такой повеса и имел такой успех у женщин, еще будучи в гимназии. Но дедушка решительно отрицает и говорит, что пан Адам бессовестный обманщик. Кому прикажете верить?

Пан Адам потерял все свое состояние, его имение продано Товариществом, ему вскоре надо будет ехать в Лодзь, он и к Вам зайдет».

— Еще один разгильдяй! — с досадой прошептал Кароль.

«У него есть какой-то проект, важное изобретение, и он надеется, что в Лодзи это принесет ему большие деньги».

— Идиот! Впрочем, не первый и не последний.

«Пора кончать, а то глаза уже слипаются и дедушка все напоминает, чтобы я ложилась спать. Спокойной ночи, бесценный мой, король мой, спокойной ночи! Завтра напишу более подробно. Спокойной ночи!

Анка».

Была еще приписка с похвалами подателям письма.

— Деньги есть, это хорошо, очень хорошо, двадцать тысяч рублей. Золотая девочка. Отдает свое приданое без колебаний.

Он еще раз прочитал письмо и спрятал его в стол.

— Милая, добрая, самоотверженная девушка, но… Ах, зачем это «но»! К черту! — Он топнул ногой по ковру и принялся нервно перекладывать разбросанные на столе бумаги.

«Да, добрая, возможно, самая лучшая из всех, кого я знаю, но я же к ней равнодушен! Разве я ее люблю? Разве я когда-нибудь ее любил? Поставим вопрос честно», — думал он, перебирая свои воспоминания.

— Лошади от пана Бухольца, пан инженер, — доложил Матеуш.

Кароль сел в экипаж и поехал к Бухольцу.

Бухольц жил на окраине города, за своими фабриками. В большом парке, примыкавшем к фабричным стенам, что возвышались над ним, стоял двухэтажный дом, называвшийся «дворцом», построенный в лодзинско-берлинско-ренессансном стиле, с круглыми башенками по углам, с рядом изящных мансард, с террасой на крыше, обведенной чугунными перилами. Купа высоких, унылых берез белела на центральном газоне перед входом во дворец. Дорожки были посыпаны угольной мелочью и будто черные креповые ленты вились между укутанных в солому розовых кустов и южных деревьев, стоявших шеренгой, как стражи, окаймляя правильным прямоугольником газон, в углах которого стояли четыре статуи, обернутые на зиму полотнищами порыжевшей от дождей и мороза бумазеи.

В одном конце парка, у красной кирпичной стены фабрики, сквозь невысокие кусты и деревья блестели на солнце стекла оранжереи.

Парк был унылый, не слишком ухоженный.

Лакей в черной ливрее распахнул перед Боровецким тяжелую дверь, в передней лежал на полу ковер, на стенах висели фотографии фабрик, групп рабочих и карты земельных владений Бухольца.

Из передней четыре двери вели в комнаты, а узкая железная лестница — на второй этаж.

От большого железного фонаря в готическом стиле, висевшего под потолком и освещавшего переднюю мягким светом, разноцветные, как бы приглушенные блики ложились тусклыми пятнами на ковер и деревянные панели стен.

— Где пан президент?

— Наверху, в своем кабинете.

Лакей шел впереди, раздвигая портьеры и отворяя двери, а Боровецкий медленно следовал за ним через роскошные комнаты, обставленные громоздкой темной мебелью и тонувшие в полумраке, так как шторы везде были опущены. Кругом была тишина, звуки шагов приглушались коврами.

Торжественный, холодный покой царил в этом жилище — мебель стояла в темных чехлах, зеркала, большие люстры, канделябры, даже картины на стенах были прикрыты полотном и еле видны в сумерках, только поблескивали бронзовые украшения на кафельных печах да позолота лепнины на потолках.

— Герр фон Боровецкий! — торжественно объявил лакей в одной из комнат, где у окна с чулком в руках сидела пани Бухольц.

— Гут морген, герр Боровецкий! — поздоровалась она, вытащила спицу и протянула гостю руку каким-то автоматическим жестом.

— Гут морген, мадам! — Кароль поцеловал ей руку и пошел дальше.

— Болван, болван! — прокричал вслед попугай, уцепившийся лапами за перекладину.

Пани Бухольц погладила попугая, ласково улыбнулась стайке воробьев, осыпавших деревья под окнами, и, поглядев на озаренный солнцем мир, опять принялась вязать чулок.