Бухольца Боровецкий застал в угловом кабинете.

Старик сидел перед большой печкой, облицованной зелеными гданьскими изразцами с изумительно красивым орнаментом, в печке горел огонь, и Бухольц все время ворошил его своей неизменной палкой.

— Добрый день! Болван, стул для пана Боровецкого! — зычным голосом приказал он лакею, который стоял у дверей, готовый повиноваться малейшему знаку хозяина.

Кароль сел рядом, спиной к стене.

Бухольц поднял на него свои хищные красные глаза и долго сверлил ими его лицо.

— Я болен, — сказал старик, указывая на свои ноги, обернутые в белую фланель; они лежали на табурете против огня, как два рулона некрашеной ткани.

— Все то же? Ревматизм?

— Да, да, — кивнул Бухольц, и его изжелта-серое, одутловатое лицо перекосила страдальческая гримаса.

— Жаль, что вы, пан президент, не поехали зимой в Сан-Ремо или еще куда-нибудь на юг.

— Чем бы это помогло, только порадовал бы Шаю и всех тех, кто желает мне поскорее околеть. Поправь, болван! — крикнул он лакею, указывая на свесившуюся с табурета ногу. — Да осторожней, осторожней!

— Ну, думаю, таких, кто желал бы вашей смерти, совсем немного, а может, и вообще в Лодзи нет, я даже уверен, что таких нет.

— Что вы мне говорите! Все хотят, чтобы я умер, все, — и именно поэтому я им назло буду жить долго. Так вы считаете, что у меня нет завистников?

— У кого их нет!

— Сколько бы, по-вашему, дал Шая за мою смерть?

— Я только допускаю, что за ваше разорение, будь это возможно, он дал бы очень много, да, очень много, несмотря на свою скупость.

— Вы так считаете? — спросил Бухольц, и в его глазах блеснул огонек ненависти.

— Вся Лодзь это знает.

— Да он бы и тогда кого-нибудь обманул, заплатил бы фальшивыми деньгами или векселями необеспеченными. Эй, болван… — начал было он, но тут же опустил голову и, уткнувшись подбородком в старый стеганый халат с заплатами на локтях, загляделся на огонь.

Боровецкий, хорошо вышколенный в обхождении с миллионерами, не решался что-либо сказать и ждал, пока старик заговорит первым. Он разглядывал стены, обитые темно-вишневым шелковым дамастом с широким золотым бордюром и украшенные несколькими дешевыми немецкими олеографиями. Огромный письменный стол красного дерева стоял в углу меж двух окон, загороженных экранами из цветного стекла. Пол кабинета был покрыт линолеумом, имитирующим паркет и изрядно стертым.

— Я слушаю вас, — проворчал Бухольц.

— Мы говорили о Шае.

— А, довольно о нем. Эй, болван! Позови сюда Хаммера. Через пять минут мне пилюлю принимать, а этого шута еще нет. О вчерашней новости слышали?

— Слышал, пан Кнолль рассказал мне в театре.

— Вы бываете в театре?

В его глазах мелькнула злая насмешка.

— Я что-то не понимаю вашего вопроса, пан президент.

— Ну конечно, вы же поляк, конечно, вы же «фон», — лицо Бухольца скривилось, как бы предвещая смех.

— Ведь и вы, пан президент, бываете в театре.

— Я — Бухольц, пан фон Боровецкий. Я могу бывать везде, где мне вздумается. — Он вскинул голову и горделиво, уничтожающе посмотрел на собеседника.

— Сами театры виноваты — вместо того, чтобы существовать лишь для немногих, они распахивают двери перед всеми, у кого есть деньги, чтобы купить себе место, — пробормотал Боровецкий, не в силах сдержать язвительной усмешки.

— Что за вздор! И слушать не желаю. — Старик сердито ударил палкой по головешке, так что искры посыпались на пол.

— Простите, пан президент, я, пожалуй, пойду, — сказал оскорбленный этими словами Боровецкий, поднимаясь со стула.

— Да нет, посидите, сейчас будет обед. Нечего вам обижаться, вы же знаете, как я вас ценю, вы исключение среди поляков. Кнолль все вам рассказал?

— О последних банкротствах.

— Да, да… Он поехал по срочному делу, и я как раз хотел просить вас заменить его на время отсутствия. А в печатном цехе вас заменит Муррей.

— Я согласен, а что до Муррея, он человек очень способный.

— И глупый. Ну, садитесь же. Я поляков люблю, но с вами просто нельзя разговаривать, чуть что, вы уж обиделись, и крышка. Спокойней, пан Боровецкий, спокойней, не забывайте, что вы мой служащий.

— Вы, пан президент, слишком часто мне об этом напоминаете, чтобы я это мог забыть хоть на минуту.

— Вы полагаете это излишним? — спросил Бухольц, глядя на Кароля с добродушной ухмылкой.

— Смотря для кого и смотря где.

— Вот дал бы я вам лошадей, и попробуйте ими управлять без кнута и поводьев.