— Да вы из него делаете недотепу.

— А что бы ты хотел из него сделать?

— Человека, мужчину.

— Ну да, потащил бы его в кабаки, на пирушки… Фриц мне не раз с отвращением рассказывал о вашей холостяцкой жизни.

— Ха, ха, ха, Берта! Уж ты скажешь, смех, да и только! Фриц — и отвращение к веселой жизни! Нет, ты просто прелесть, только ты совсем не знаешь своего мужа.

— Макс, зачем ты рассеиваешь ее иллюзии? — шепнул ему отец.

— Вы правы, отец, но меня это раздражает; что бы ни наболтал ей этот болван, она всему так свято верит, что готова голову дать на отсечение за каждое его слово.

— Макс, не забывай, что ты говоришь о моем муже.

— К сожалению, нам с отцом слишком часто приходится вспоминать, что Фриц твой муж, что он член нашей семьи, иначе…

— Что — иначе? — воскликнула Берта со слезами на глазах, готовая кинуться на брата.

— Мы бы выставили его за дверь, — сердито проворчал Макс. — Ты сама захотела, вот я и сказал, теперь можешь плакать сколько тебе угодно, но помни: после плача ты выглядишь безобразной — глаза опухшие, нос красный.

Берта, и впрямь разрыдавшись, ушла из столовой.

Мать начала корить Макса за грубость.

— Оставь меня в покое, мама, я знаю, что делаю. Фриц — скотина, о фабрике нисколько не заботится, шляется по кабакам, а перед Бертой изображает неудачника, которому, видите ли, не везет, который надрывается ради жены и детей, как будто с первого дня их брака отец не содержит на свои средства весь их дом!

— Замолчи, Макс, зачем об этом говорить!

— А затем, что пора этому положить конец, тут ведь обыкновеннейшее тунеядство, отца преступно обманывают. Мы все трудимся ради того, чтобы наши зятья могли развлекаться.

Он умолк, так как в передней прозвенел звонок. Макс пошел открывать и вскоре возвратился с Боровецким.

У старика Баума вид был озабоченный и хмурый, но его жена встретила гостя очень сердечно и сразу же представила Берте, которая, услыхав звонок, вернулась в столовую и с интересом смотрела на этого единственного лодзинского донжуана, предмет городских сплетен.

Боровецкого радушно пригласили выпить чаю, но он отказался.

— Я поужинал у Травинских и на обратном пути решил на минутку зайти к Максу — у меня к нему дело, — оправдывался он, но все же вынужден был сесть за стол, так как фрау Аугуста с самой обворожительной из своих улыбок уже налила ему чай. Берта, еще со слезами в голосе, упрашивала выпить, а старая хозяйка подсовывала печенье.

Боровецкий перестал сопротивляться, настроение у него было превосходное, и вскоре он завладел беседой: с бабушкой говорил о внуках, перед Бертой восхищался красотой ее деток, которых ему тут же представили, минут пять восхвалял лежавший на столе модный роман, который она читала, покорил сердце фрау Аугусты, играя с ее любимцами, которые, мурлыча, залезли ему на плечи и терлись о его лицо, чем ужасно раздражали Боровецкого, вызывая желание схватить одного из котов за хвост и ударить об печку, даже Юзефа он не забыл. Он был так мил, любезен, изыскан, что не прошло и двадцати минут, как все были очарованы, и сам старик Баум, который его немного знал и недолюбливал, оказался втянутым в общую беседу.

Фрау Аугуста была в восторге, она наливала стакан за стаканом и доставала из буфета все новые лакомства, всякий раз показывая в улыбке свои желтые зубы. Один Макс молчал и со злобной ухмылкой смотрел на это зрелище. Наконец оно ему надоело, и, видя, что Кароль тоже не прочь уйти, Макс поднялся из-за стола и увел его в соседнюю комнату.

За столом воцарилась тишина.

Дети сидели возле деда и изучали свои игрушки. Юзеф, по заведенному обычаю, начал ежедневное чтение вслух. Хозяйка дома вязала чулок, Берта слушала, то и дело поглядывая на приоткрытую дверь в соседнюю комнату, где находились Макс и Кароль. Фрау Аугуста бесшумно убирала со стола, гладила своих котиков, а порой замирала на месте и, подняв вверх маленькие черные глазки, плававшие на ее лице, как два зернышка перца в зарумянившемся на сковородке масле, глубоко вздыхала.

— Дедушка, а у куклы ножка не болит? — спрашивали девочки, пытаясь разорвать куклу на части.

— Нет, не болит, — отвечал старик, гладя светловолосые кудрявые головки.

— Дедушка, а что там тлубит в этой тлубе? — спрашивал мальчик и, не получая ответа, очень ловко и с увлечением крутил в трубе прутиком.

— Дедушка, а головка у куклы не болит? — спрашивали девочки, ударяя куклу об пол.

— Кукла не живая. Ты, Ванда, дула.

Дети умолкли, в столовой слышался только голос Юзека, да вздохи фрау Аугусты, да тихие всхлипывания Берты — растроганная романом, она тихонько плакала и глубоко вздыхала.

— Удивительно приятная атмосфера в вашем доме, как у вас хорошо! — сказал Кароль.

Он удобно расположился в кресле и с удовольствием смотрел на сидевшее в столовой семейство.

— Раз в году это приятно, но не чаще.

— И это уже много — иметь один день в году, когда можно забыть обо всех делах, обо всех житейских заботах и ощущать тепло семейного счастья.

— Вот погоди, женишься — и будет у тебя этого счастья по горло.

— А знаешь, я собираюсь съездить на несколько дней в деревню, домой.