Тося ушла, а Ваня стал рассказывать маме о пионерской клятве, что давал он перед всеми одноклассниками — любить свою Родину, жить, учиться и бороться по-ленински.

— Ну и будешь всегда помнить эту клятву?

— Конечно, мама! Какой же я тогда пионер?

Ваня не снимал галстука, пока не пришел отец. Увидев склонившегося над книгой сына в пионерском галстуке, Кондрат Калистратович воскликнул:

— Значит приняли в пионеры! Поздравляю! — Подошел к Ване, погладил светло-русую голову.

— Мы воевали за то, чтобы наши дети были свободными, чтобы учились в школе и выходили в жизнь хорошими, грамотными людьми. А в пионерии учат только хорошему. Смотри, Ваня, не осрамись сам и нас не опорочь.

В тот день Ваня особенно старательно помогал Анне Ивановне по дому и заслужил ее похвалу:

— Теперь я знаю, что ты настоящий пионер!

Ваня подружился с Леней Заикиным. Леня был старше года на два. Он хорошо играл на гитаре и, пожалуй, с этого началась дружба. Бывало, из школы бегут прямо к Заикиным.

— Лень, сыграй что-нибудь!

Под аккомпанемент друга Ваня пел «Черное море, священный Байкал» — особенно любимую песню. Начинал тихо, стесняясь, а потом переставал обращать внимание на мать Лени. Марию Яковлевну, где-нибудь пригорюнившуюся в уголочке, — и голос его креп, становился уверенным, звучным.

В последнее время Ваня после школы стал надолго куда-то убегать. Анна Ивановна ждет-пождет сына, а его все нет и нет.

— Дэ ж цэ Ванька пропада? — беспокоилась мать.

— Мамо, та вин такий футболист! — прыснула Тося.

В последнее время ребята пристрастились к футболу. А мяч какой был? Туго набитый тряпками матерчатый круглый мешок. Иногда до того загоняют мяч, что с него лохмотья летели, как перья с дерущихся петухов. Зашивали свой футбол по очереди.

Возвращался Ваня краснощеким и очень усталым. Ночью не мог уснуть, ворочался в постели.

— Ты чего не спишь? — шепотом спрашивала Тося.

— Ноги дюже болят.

В воскресенье прибежал с футбольного поля пообедать, а в хате гость — товарищ отца, однополчанин по фамилии Голик. Худой, заросший щетиной, и рубаха на нем ну прямо из клочков — такая старая. Отец смотрел на него с жалостью и болью.

— Маты, дай мени ту сорочку, шо ты вышила.

Анна Ивановна с немым укором посмотрела на Кондрата Калистратовича. Неужели отдаст? Ведь она столько зимних вечеров потратила на вышивку. Это ж единственная праздничная сорочка. Молча открыла полупустой сундук, достала белую ситцевую сорочку, вышитую черными и красными нитками.

— Снимай свои лохмотья, друже! Носи вот эту на здоровье, — Кондрат Калистратович протянул другу рубашку.

— Та ты шо, Кондрат? У тэбэ и у самого не густо.

Ваня наблюдал. Ему, как и маме, немножко жалко было сорочки, в которой отец становился моложавым и красивым, но он знал бескорыстную щедрость отца, знал, что голодному он отдаст последний кусок хлеба, раздетому — одежду, и горд был за отца.

Дети тоже росли отзывчивыми к чужому горю. Если кто скажет «Шурка», сразу поправят: Шурка — это дразнилка, а зачем же дразнить человека. Только один раз Ваня поступил нехорошо, обидел безвинного человека. Да и то не сам обидел, а присутствовал при этом и промолчал.

Жила в селе старая больная женщина. Часто бесцельно бродила она по улицам. Босые, потрескавшиеся ноги ее утопали в дорожной пыли. Если рядом оказывались ребята, они обязательно окружали ее надоедливой ватагой и орали:

— Манька-Ралка!

— Манька-Ралка!

Она не реагировала на мальчишечий гвалт. А ребята вновь и вновь выкрикивали кем-то данное нелепое прозвище. Вот как-то раз на такую ватагу и наскочил Кондрат Калистратович. Как назло и Ваня оказался среди мальчишек.

— Стойте, бисови диты! — грозно закричал Кондрат Калистратович.

Ребята остановились, настороженно глядя на сердитого Ускова-старшего.

— А ты тоже дразнил эту женщину, сын?

— Нет, папа. Я же стоял. Разве вы не видели? — и покраснел до ушей.

Кондрат Калистратович укоризненно покачал головой, густые брови его сердито сдвинулись у переносицы:

— За перепелками жалкуешь, а человека…

Кондрат Калистратович не договорил.

— Та не трогал я ее.