Маршруты его ночного бдения все более приближались к распростертому на лавке и счастливо живущему в своих снах телу Котова.

Вертухин и сам не мог бы сказать как, но рука его вскорости оказалась на полукафтанье исправника, ощупывая его.

— Ты, моя Аксиньюшка, все одно денег запросишь, — сказал тут Котов, не открывая глаз, и сбросил руку Вертухина.

Храп его сделался радостней и громогласней — душа, видать, запела, освободившись от соблазнов.

Выждав время, Вертухин опять просунул руку в недра его одежд. Бриллиантов, как он и полагал, оказалось два. Зажав их в кулаке, он вышел в сени, разжег свечу и вытащил из-за обшлага иголку, кою вместе с ниткой всегда носил с собой. Иголка у него была особливая — зелингеровская стальная, в отличие от медных, русскими мастерами деланных.

Большой бриллиант не устоял перед сей иголкой — осталась на нем предательская белая царапина.

— То-то, — сказал Вертухин. — А настоящий, выходит, этот.

Он повернул перед дрожащим пламенем свечи бриллиант поменьше. Камешек заговорщически сверкнул ему прямо в глаза. Вертухин, ласково усмехнувшись, спрятал его в карман.

И что тут ударило в голову беспримерному душезнатцу, по каким небесам пролетела его пытливая мысль — кто скажет. Помедлив, он опять вынул сей малый бриллиант и провел по нему иголкой.

И этот камешек отозвался белым червячком!

Бриллианты знатнейшего бессребреника были искусно ограненными стеклышками!

Вертухин стоял так, будто его по пояс засыпали бесплатными мандаринами. Теперь он держал в кулаке все бессребреничество главнейшего лукавого Пермской губернии.

Что же оставалось, какой полководческий ход надо было сделать, чтобы продолжить удачно начатое наступление? Вертухин уже знал, какой. Более часу, временами останавливаясь и с нетерпением притопывая ногой, ходил он по сеням в ожидании лошадей. И как только новая партия появилась на почтовом дворе, он вбежал в избу с криками:

— Едем! Едем!

Котова уговаривать не надо было — он жаждал того же более Вертухина. Команду подняли пинками и кулаками, а Полузайца просто выбросили во двор вместе с самокатом.

Котов и Вертухин упали в кошеву. За Вертухиным, спрятавшись в тулупе, увязался неосторожный таракан. В кошеве он выполз наружу и недоуменно осязал морозный воздух.

Из трактира выскочил хозяин. На одной ноге у него был сапог, на другой лапоть.

— Окорок верните, собачьи души! — он кинулся по улице вослед удалым путешественникам. — Моя лучшая свинья!

— Зажарь таракана, он не жирен и для живота зело полезен! — Вертухин схватил беглеца и бросил им в содержателя трактира.

— Сам таракан! — крикнул содержатель трактира, на бегу теряя лапоть.

— А у тебя щи в помойном ведре варились! — с упреком отозвался Вертухин.

Четверть часа спустя волчьей бездонной ночью, в кромешной темноте вымахнули к окраине Кунгура, направляясь на запад.

В чистом поле облачное небо распалось, сбросило свои дряхлые одежды и предстало перед путниками во всей своей изумительной наготе.

Вертухин плотнее завернулся в тулуп, надвинул на лоб малахай и утомленные досадами и беспокойствами мира глаза прикрыл. И стала ему грезиться Херсонская губерния, вся в цветах, каштанах и дубовых лесах. Полями только что дарованного ему имения бежал голубой ручей, и плескались в том ручье наяды, перегораживая его огромными задами наподобие запруды. За ручьем, подбирая желуди, ходили тучные стада свиней, каждая из коих таскала на себе пять пудов чистейшей хохлацкой отрады. На берегу под каштаном сидел исправник Котов с окороком подмышкой, и окорок был таким упитанным и розовым, что на отощавшего Котова было совестно смотреть.

Сам же Вертухин в гусарских чикчерах, сделавших его Аполлоном Бельведерским, стоял на пригорке, глядя из-под руки в сторону Черного моря и Турции.

В сию минуту наипрекраснейший во всей вселенной лазоревый цветок лепестками воздушными Вертухина опахнул и к нему прижался.

«Драгоценная моя Айгуль, — сказал тут Вертухин, — пути мои были тяжки и неисчислимы. Тысячи верст я преодолел, дабы тебе свободу даровать. Дорожные люди встречались мне все больше благородные, хотя по-турецкому вовсе не умеющие: собирались повесить да не повесили, били оглоблею да неудачно, хотели задушить в бане тазом да передумали. Вывел я наконец на свет божий смутьянов, кои ссорят Россию с Турцией, и отныне…»

— Но, подлая! — заорал тут извозчик, дергая за вожжи и отрывая лошадь от сена, лежащего на передних санях. — Жрать и мухи умеют, а ты не жрамши везти попробуй!

Вертухин очнулся, с прискорбием понимая, как глубоко заврался. Смутьянов не видно было даже в его мечтаниях, не то что на свету божьем. Одно только фиолетовое, убранное жемчугами небо простиралось от края до края и в молчании следило их уединенный путь.

К вечеру въехали в Пермь. Беспокойство Вертухина нарастало, так что он и минуты не мог высидеть, вскакивал, хватался за края кошевы и озирался по сторонам, яко окруженный чертями.