Катя, конечно, и сама хороша, что было тогда спорить? Еще ведь Пушкин велел «не оспаривать глупца», а если глупец старше тебя в три раза, да нет, почти в четыре; если глупец всю жизнь положил за твое счастливое будущее; если он стар и болен, если вообще это не глупость, а травма историческая, вроде как вывих родовой; если маразм это, а не глупость — как такого переспоришь?

Попыталась однажды. Уже собиралась уходить, а та как раз была у окна, и дверь за Катей запирать не собиралась — были у Кати свои ключи. И опять, вечное свое: «благодарю…» И взорвалось внутри кипевшее: он-то здесь причем, это она, Катя, таскает продукты, варит ей этот суп, убирается, уж как может — скажи спасибо! Ну не ей, так хоть тем, кто ее прислал.

— За что, Глафира Петровна? — с чужим каким-то металлом в голосе спросила она тогда.

— Что за что? — не поняла старуха.

— Сталина за что благодарите?

— А за всё, — невозмутимо ответила она, и ясно стало, что ответ давно готов, выстрадан, отполирован, и дискуссии не предполагает.

— Ну за что, за что? За войну, за коллективизацию, за аресты?

— И за это. Молодая ты еще, Катерина, вот и ерепенишься. Ничо, подрастешь, поймешь сама. Только меня уж не будет.

— Бабушка Глафира, — только и смогла сказать Катя, опускаясь на стул, — ну что вы такое говорите! Да не буду я никогда такого понимать, и благодарить его не за что. Вы — да, вы многое сделали, воевали, вам благодарность. Ему-то за что?

— А чо мы без него? — тем же ровным, бесцветным тоном отозвалась бабка, — ну ничо, поймешь потом.

— Да Бога, Бога благодарить надо!

— А нет его, бога-то.

И нечего было Кате на это ответить. Сама себя уже ругала: не миссионерствуй, когда не просят! Впрочем, когда и миссионерствовать тогда? Ну, уж во всяком случае, не тебе, клуше, только опозоришься, и что себя опозоришь, неважно, важно, что имя Его от таких хулится. Но уперлась рогом, и выдохнула:

— А церковь — есть?

— Церква есь, — согласилась бабка.

— Так ведь эта церква и помогает вам! Обеды вон, откуда, думаете, таскаю? Я ж у вас копейки… — и тут же сама осеклась, стыдно было таким попрекать.

— Денег, чоль, надо? Так я дам, — ответила бабка, не сдвигаясь с места, — есть вон, похоронные. Под наволочками в шкафу. Ты уж тогда возьми, если чо. А надо будет — и так бери, чо мне похоронные. Чай, на улице не бросят, всяко закопают. И Митьке-то телеграмму отбей, чтобы приехал…

Бабку понесло на любимую тему: как помирать будет. С нее уж скоро не скоро своротит. И чувствовалась в этом какая-то фальш: ждет, что начнут ее отговаривать помирать, обещать долгой жизни. А что тут обещать, когда — да, единый всем конец, и лично Железной Глафире до него и в самом деле рукой подать. Тут жизнь надо итожить, думать, с чем предстанешь. И кого благодарить, соответственно. Но Катя только молча собрала свои судки, поправила съехавшую скатерку на столе, пошла к выходу.

— До свидания, Глафира Петровна!

— Баба Глаша я тебе, Катерина, — отозвалась та, не сдвигаясь с места, а потом поправила пучок седых, давно не мытых волос, и добавила: — а насчет церквы, так ить тоже он. Он ведь разрешил, в войну как раз. Чтобы вам послабление. Ну, вот и вы, соответственно. Пользу тоже приносите.

Катя аж задохнулась, но ничего не сказала, ушла.

Уже вечером жаловалась Светке по телефону, пока отец не сказал, что ждет срочного звонка:

— Ты понимаешь, она же нарочно!

— Ну и ладно. Тебе-то что? Благодарит и благодарит. Ты разве за спасибо это делаешь?

— Нет, конечно, но все равно, нельзя же так…

— Ну, а что ты думаешь, у них мозги давно набекрень от этого коммунизма, еще посмотрим, какие мы в старости будем…

— Как ты не понимаешь! Мы, конечно, можем в чем-то и ошибаться, и вообще, но Сталин, это же… ну как Гитлера благодарить, в конце концов…

— Да плюнь ты на нее!

— Я не могу, у нее же больше никого нет. Сын где-то далеко, так он даже не пишет.

— Ну не в этом я смысле. А пусть говорит себе, что хочет.

— И ты представляешь, она даже слова как выговаривает, словно в деревне у себя: «церква», «чо». В Москве уж лет тридцать как живет, а все по-деревенски. Она вообще как из музея — вот законсервировалась, как была, и ничего не видит, не слышит, не понимает. Специально. Я броню вот эту пробить хочу, ладно, пусть она ни в Бога, ни в черта (тут Катя осеклась и перекрестилась), но… но пусть хоть как-то из скорлупы этой своей выйдет. Я же, понимаешь, я ловлю себя на том, что я ее ненавижу. Вот еду ей ношу, продукты, убираю этот срач, там на стенах прямо налет какой-то жирный по масляной краске — а сама ее ненавижу.

— За то, что пользуется?

— Да это ладно, это ничего. Надо же старикам помогать в самом деле, а у меня силы есть. Нет, за то, что… ни благодарности, ну это тоже ладно, ни даже понимания какого-то. Мол, ей все должны, а она только идолу своему усатому будет молиться.

— Катька, так ты ее ненавидишь за то, что она такая, какая есть. А с этим ничего не поделаешь. Не хочешь — откажись, возьми себе другую старушку, богомольную. И вообще ты с церковью этой совсем как-то пропадать стала, мы вон с девчонками третьего собираемся на Манеж, там в одном месте распродажа начнется, я такую курточку пасу, может…