Свернув за угол, он поправил прическу – специально посетил цирюльника, где его побрили, завили, надушили – и, нацепив на лицо улыбку, направился к родному учреждению.

– Здрав будь, дядюшка Аргир!

– Быстрей, быстрей! – вместо ответа замахал старичок – привратник. – Уже все собрались, вот-вот начнут. Сам господин протокуратор приехал! – привратник многозначительно кивнул на богатую упряжку, стоявшую у коновязи.

Лешка поспешно поднялся на второй этаж, в залу для общих собраний, где на специально расставленных скамейках уже сидели служащие Секрета.

– Ну, наконец-то, – потянул парня за рукав Никодим. – Я уж волновался – не опоздал бы!

– Что, уже началось? – усевшись на скамью рядом, Лешка с любопытством осмотрел помещение. Ага – уже установили трибуну… На которую под громкие и продолжительные аплодисменты присутствующих поднялся высокий мужчина в белой, с красной каемкой, далматике, с несколько угрюмым волевым лицом.

– Господин протокуратор Андроник Калла! – благоговейным шепотом пояснил старший тавуллярий, коего Лешка с некоторых пор в неофициальной обстановке называл запросто – дядюшка Никодим. Страшный был крючкотвор, но, как оказалось – совсем даже неплохой человек.

После пламенных речей во славу царствующего императора Иоанна Палеолога, все начальство и особо приближенные к нему люди – в том числе и приглашенный Лешка – отправились для продолжения торжества во взятый напрокат дворец.

Там уже были накрыты столы, играла музыка – арфа, две лютни, флейта, – обширную, украшенную цветами залу, освещали восковые свечи в начищенных до блеска бронзовых канделябрах, расставленных на столе и укрепленных на стенах таким образом, что центр – где стоял стол – оказывался ярко освещенным, как, впрочем, и почти все пространство перед музыкантами, а вот чуть дальше, в углах и альковах сохранялся приятный полумрак. Кроме мужчин, здесь, в нарушение древних византийских традиций, находились и нарядно одетые дамы в богато украшенных на модный бургундский манер платьях. Правда, в отличие от своих западноевропейских сестер, мало кто осмеливался выбривать волосы на лбу, как того требовала мода, но от этих спадавших чуть ли не на глаза затейливо закрученных прядей исходила какая-то загадочность и томная любовная нега. Из рассказов Владоса Лешка знал уже, что подобные вольности – дамы, музыка, танцы – были бы немыслимы в давние, золотые для Ромейской империи, времена, а вот теперь – пожалуйста! Правда, православные иерархи осуждали подобные празднества, но не все, а некоторые – и сами на них с удовольствием приходили, как во-он тот прелат в скромной черной рясе, но с большим золотым распятием на изящной золотой цепи.

– Прошу за стол, господа! – распорядитель празднества – моложавый мужчина в короткой, на европейский манер, куртке с широченными плечами, приветливо улыбнулся гостям. Неслышно скользящие слуги наполнили серебряные бокалы с тонкими – тоньше волоса – стенками. Вино показалось Лешке прекрасным – кисло-сладким, терпким, волнующим. Сидя в самом конце стола, он искал глазами ту, что должна была сюда явиться, прийти… и никак не мог найти. Неужели что-то случилось? Неужели строгий опекун запретил юной деве украсить собою бал?

Внезапно послышались аплодисменты – это распорядитель праздника по очереди представил всех лиц, имеющих отношение к его проведению и устройству: шеф-повара, дизайнера-цветовода, мастера расстановки света. Юноша тоже с удовольствием приветствовал всех этих людей, несомненных мастеров своего дела.

Ага! Вот к протокуратору подошла какая-то девушка… Нет, не она… Да где же? Лешка заерзал, скосив глаза на затененный вход, где специальный слуга встречал опоздавших гостей, чтоб проводить их к столу, указав место.

Они явились вдвоем – златовласая красавица Ксанфия Калла и какой-то низкорослый плюгавец с бледным прыщавым лицом. Ничего не скажешь, плюгавец был одет богато и модно, так сказать, по-западному, или, как здесь выражались – на латинский манер. Узкие шелковые штаны-чулки – одна штанина красная, другая – ярко-голубая – башмаки с длинными загнутыми носами, бархатная короткая куртка, расшитая крупным жемчугом, с наставными плечами такой ширины, что крупная, чем-то похожая на капустный кочан, голова плюгавца, казалась среди них маленьким сморщенным яблоком.

Небрежно кинув на руки слуги плащ с алым подбоем, коротышка протянул руку Ксанфии.

Та холодно, словно ничего не замечая, прошла мимо, к столу.

Ура! Вот тебе!

Тонкие губы плюгавца скривились в злобной гримасе…

– Ну, кривься, кривься…

Протокуратор Андроник Калла, взяв в руку золотой кубок, поднялся на ноги:

– Хочу выпить за здравие моей приемной дочери Ксанфии, которую наверняка многие из вас знают.

Не дожидаясь слуги, Лешка поспешно наполнил бокал доверху и, давясь, выпил. Распорядитель махнул рукой музыкантам, и те заиграли громче, а потом и запели слаженным хором:

Голубка, горлица моя, с походкой горделивой!

Я увидал тебя тогда, когда ты шла с купанья.

Лешка, конечно, пригласил бы Ксанфию танцевать… если б умел. Здешние танцы не просто было плясать – танцующие, в основном молодежь, выделывали какие-то замысловатые и смешные па, действуя, словно в детской игре – раз – два – три – морская фигура замри!

Едва взглянул – и тотчас кровь застыла

в бедном сердце,

Расцеловать хотел бы я твои уста…

Расцеловать хотел бы я твои уста… Юноша вздохнул, украдкой поискав глазами Ксанфию. Ага, вот она, скромненько этак сидит рядом с опекуном. Вот к ней подошел плюгавец… Нахально так подошел, наклонился, что-то сказал… Ага – получил ответ, отскочил, как ошпаренный. А глаза-то, глаза! Прямо, как у бешеного таракана!