«Храм страдает крикливым безобразием, — подумал Дюрталь, усаживаясь на скамью перед статуей святого Иосифа. — Судя по стенным барельефам, памятник сооружен в эпоху Людовика XVI: то было плохое время для церквей!»

Звон колоколов перебил его мысли, и все двери открылись в тот же миг. Срединная, устроенная влево от алтаря, в самой ротонде, пропустила дюжину монахов, облеченных в широкие белые рясы. Иноки разместились на хорах, заняв боковые седалища ротонды.

Толпа чернецов в темном проникла двумя входами преддверия. Они преклонили колена перед скамьями, стоявшими справа и слева от алтаря Богородицы.

Некоторые опустились совсем близко от Дюрталя. Но из почтения к их склоненным головам, молитвенно сложенным рукам он не решился их рассматривать, притом же преддверие погрузилось в глубокую тьму. Освещение сосредоточилось на хорах, где были зажжены лампады.

Он наблюдал за белыми иноками, сидевшими на видимой ему стороне ротонды. Узнал среди них отца Этьена, коленопреклоненного возле низкого монаха. Но особенно приковал его внимание один из братьев, отчетливо освещенный на крайнем седалище рядом с папертью, почти против алтаря.

Стройный и нервный, он походил в своем белом бурнусе на араба. Дюрталь видел лишь его профиль и различил длинную седую бороду, бритый череп, обрамленный иноческим венчиком, высокий лоб, орлиный нос. Монах изводил приятное впечатление своим властным лицом, изящным телом, мерно двигавшимся под рясой. «Вероятно — игумен пустыни», — подумал Дюрталь и уж не сомневался в этом, когда монах достал спрятанный под его аналоем колокольчик и начал руководить богослужением.

Все монахи поклонились алтарю; игумен прочел вступительные молитвы, и в другом конце ротонды, скрытом от взора Дюрталя, зазвучал и, по мере того, как разливался антифон, возносился хрупкий, старческий голос, детски-прозрачный, в котором, однако ж, звенели слегка надтреснутые ноты.

И противоположная сторона хор, где виднелись игумен и отец Этьен, ответила низкими теноровыми голосами, очень медленно скандируя склады:

Нагнувшись над разложенными перед ними фолиантами, они продолжали:

И выпрямились, когда вторая половина отцов возглашала в ответ:

Служба началась.

Это был скорее речитатив, чем пение, — то медленный, то скорый. Видимые Дюрталю монахи резко и кратко выговаривали гласные, тогда как на другой стороне их, наоборот, растягивали и произносили, казалось, все «о» с облегченным ударением. Произношение юга как бы сочеталось здесь с северным. Странный оттенок сообщался богослужению в таком речитативе. Словно некие чары убаюкивали и нежили душу, замиравшую в волнах псалмопении, прерываемых неизменным славословием, которое повторялось после заключительной строфы каждого псалма.

— Но я ничего не понимаю, — недоумевал Дюрталь, в совершенстве знавший чин повечерия. — Они поют не по римскому уставу.

Недоставало одного псалма. Отчетливо услышал он на миг гимн святого Амвросия «Те lucis ante terminum» [51] , возглашенный в суровой мощной мелодии древнего напева. Изменилась только конечная строфа. И снова спутался, ожидая «Кратких Назиданий», «Nunc dimittis», которых так и не дождался.

Повечерие не меняется, как вечерня, думал он. Надо попросить завтра объяснений у отца Этьена.

Мысли его спутал молодой, белый монах, который, выйдя и отдав перед алтарем земной поклон, зажег две свечи.

Вдруг все встали, и своды сотряс восторженный возглас «Salve Regina». Дюрталь внимал, охваченный дивным напевом, который так не походил на завыванья в парижских церквях. Пламенный и нежный, устремлялся он с такою молитвенною силою, что, казалось, в нем одном претворилась вся незабвенная надежда человечества и вся его вечная тоска.

Без аккомпанемента, без подкрепления органом возвышали его голоса, равнодушные к себе, сливаясь в единый глубокий мужеский поток. Спокойно дерзостный, царил он в непреодолимом порыве к Приснодеве, но потом как бы прозревал, и его уверенность слабела. Трепеща изливалась песнь и, чувствуя залог прощения в своем покорстве и уничижении, в самозабвенных кликах осмеливалась просить незаслуженного небесного блаженства.

Он был олицетворенным торжеством невм, задерживающихся на том же слоге, повторяющих одно и то же слово. Церковь изобрела их, когда слова бессильны, чтобы начертать чрезмерность внутренних восторгов или скорби. И словно вихрь веял, словно душа уносилась в страстных голосах иноков. Дюрталь по своему требнику следил за творением, столь кратким по тексту и столь длинным в пении. Если вслушаться, если внимательно вчитаться в драгоценное молитвословие, то, разложив целое, в нем можно было уловить три различных состояния души, которые знаменуют собою три ступени человечества: юность, зрелость и упадок. В нем как бы воплотилась сущность молитвы всех веков.