— Исповедь! Единое только это слово вынес он из цепи правил. Пора, однако, о ней подумать!

Мороз пробежал у него по коже. Надо поговорить с отцом Этьеном, когда придет.

Недолго продолжалось его немое сокрушение, почти сейчас же вошел монах и спросил:

— Заметили вы, чего не хватает вам и что может вам потребоваться?

— Нет, отец мой; но я попросил бы немного более воды…

— Нет ничего легче. Вам каждое утро будут приносить большой кувшин.

— Благодарю вас…

Я начал обозревать регламент.

— Дело вот в чем, — объяснил монах: — от вас требуется в точности, без малейших послаблений, соблюдать богослужебные часы. Упражнения, указанные на карте, не обязательны. В том виде, как они намечены, они не бесполезны людям первой молодости или лицам, лишенным всякого почина. Остальных они скорее стеснили бы, — по крайней мере, на мой взгляд. Основное наше правило — не слишком заниматься богомольцами, предоставлять их влиянию уединения, и вам самому предстоит разрешить вопрос о наиболее благочестивом употреблении вашего времени. Я не потребую от вас ни одного из предписанных здесь чтений, позволю себе только настойчиво предложить вам читать «Малое прославление Пречистой Девы». Оно есть у вас?

— Вот, ответил Дюрталь, протягивая тоненькую книжку.

— У вас очаровательный экземпляр, — заметил отец Этьен, перелистывая роскошно отпечатанные красным и белым страницы. Остановившись на одной из них, он громко прочел третью утрени.

— Какая красота! — воскликнул он. Восторгом засияло вдруг его лицо, загорелись глаза, дрожали державшие книжку пальцы. — Да, — произнес гостинник, закрывая требник, — особливо читайте его у нас, вы знаете, что Пресвятая Дева — истинная покровительница, истинная игуменья траппистов! — Помолчав, он продолжал: — В письме к аббату Жеврезе я определил продолжительность вашего пребывания здесь в восемь дней, но, разумеется, гостите у нас, сколько заблагорассудится, если не соскучитесь.

— Я хотел бы продлить между вами мои дни, но это зависит от того, как мое тело справится с борьбой. У меня больной желудок, я боюсь за него, и на всякий случай попрошу вас, будьте добры, как можно скорее пригласите мне духовника!

— Хорошо, завтра вы увидите его. Я заявлю о вас сегодня вечером, после повечерия. Что касается пищи, то, если вы не удовлетворитесь ею, я могу дополнительно назначить вам яйцо. Но на этом мои полномочия кончаются — ни рыбы, ни мяса: устав воспрещает их безусловно. Только овощи и, сознаюсь, не весьма изысканные! Впрочем час ужина близок, и вы увидите сейчас сами. Если хотите, я покажу вам трапезную, где вы повечеряете вместе с господином Брюно.

Спускаясь по лестнице, монах продолжал: Брюно — человек, отрекшийся от мира и, не произнеся обетов, живущий под монастырской сенью. Таких, как он, чин наш именует «посвященными». Он муж мудрый и благочестивый, не сомневаюсь, что понравится вам. За трапезами будет вашим собеседником.

— Я все остальное время следует хранить молчание? — спросил Дюрталь.

— Да, но если вам что требуется, обращайтесь ко мне, и я всегда отвечу. Устав наш не терпит никаких смягчений в вопросе молчания, а равным образом, и в соблюдении предписанных часов вставанья, сна, церковных служб. В этом надлежит выполнять его со всею точностью.

— Хорошо, — ответил Дюрталь, слегка смущенный строгим тоном инока. — Еще одно: в моем расписании есть статья, приглашающая меня ознакомиться с таблицей предостережений, — но у меня нет такой таблицы!

— Она вывешена на лестничной площадке, возле вашей комнаты. Прочтите ее завтра, когда встанете с постели. Входите! — И он толкнул одну из дверей в нижнем коридоре, как раз против аудитории.

Дюрталь поклонился пришедшему туда до них пожилому господину. Познакомив их, монах исчез.

Все кушанья стояли на столе: два яйца на блюде, миска рису, другая с фасолью, банка меду.

Брюно прочел «Будь благословенна» и начал угощать Дюрталя.

Подал ему яйцо.

— Для парижанина печальный ужин, — заметил он с улыбкой.

— О! Яйцо и вино скрашивают все. Сознаюсь, я боялся, что мне предстоит пить одну чистую воду!

Они дружески беседовали.

Брюно оказался человеком любезным и изысканным. Добрая улыбка освещала его аскетический облик, желтое, суровое лицо, изрытое морщинами.

С благодушной откровенностью отвечал он на любопытные расспросы Дюрталя, рассказал, что после бурной жизни ощутил перст благодати и удалился от мира, чтобы годами лишений и молчания искупить свои грехи и прегрешения других.

— И вы никогда не скучали здесь?

— Ни разу за пять лет пребывания моего в пустыни. Быстро мчится время в распределении траппистов.

— Вы участвуете во всех упражнениях братии?

— Да. Но с той разницей, что ручной труд я заменяю созерцанием в келье. Как посвященный, я мог бы, по желанию, не вставать к нощному бдению в два часа утра, но для меня великое наслаждение — петь до рассвета сияющие бенедиктинские псалмы. Но вы слушаете меня и не едите. Могу я предложить вам еще немного рису?