Шрифт:
– - Дурак!
– - разражалась Олимпиада Алексеевна, и оба хохотали.
– - Ведь вы, тетушка, -- уверял Синев в другой раз, -- знаете в жизни только три ремесла: любить, мечтать о любви и писать любовные письма.
– - Верно, -- соглашалась Олимпиада Алексеевна.
– - Обожаю эту корреспонденцию. Всю жизнь писала и теперь пишу.
– - Вот как! Кому же, тетушка?
– - Мазини, Хохлову, Тартакову -- всем, кто на горизонте...
– - Это значит: "Звезда вечерняя моя, тебе привет шлю сердцем я!" Бей сороку и ворону -- попадешь на ясного сокола. Логично, тетушка. И получаете ответы?
– - Иностранцы отвечают: они, во-первых, вежливы, не чета русским неотёсам, а во-вторых, у них на этот предмет имеются специальные секретари.
– - И все poste restante {До востребования (фр.).}... под псевдонимами?
– - Разумеется.
– - То-то, я думаю, вы почтамту надоели!
– - Вот еще! а на что же он и учрежден? Пусть работает! небось правительство деньги платит.
Когда "на горизонте" не виднелось никакого театрального светила, Олимпиада Алексеевна обращала свою интересную корреспонденцию и в другие области. Так, она тянула года полтора романическую переписку с одним молодым беллетристом.
– - Ведь вот, -- удивлялась она, доверяя свою тайну Людмиле Александровне, -- в институте, помнишь, я училась плохо, слыла тупицею... сколько раз ходила без передника -- именно за литературу эту глупую... А тут, знаешь, откуда что берется: просто сама себя не постигаю.
– - Специальность особого рода!
– - Должно быть. Оно и точно: я замечала, -- так, вообще, в делах, в разговоре, я не очень; а когда дело дойдет до любви, становлюсь преумная. Куда же до меня этой Надсоновой... как бишь ее?
– - графине Лиде, что ли? Мой сочинитель изумлялся: откуда, пишет, у вас, баронесса Клара, -- я баронессой Кларой подписываюсь, -- берется такая тонкость в анализе страстей? Анализ страстей! Недурно сказано? А?
– - Чего же лучше? Но как смотрит на твои подвиги муж?
– - Очень мне нужно, как он смотрит. Состояние мое и воля моя.
Зачем Олимпиада Алексеевна, едва отбыв траур по первом старом муже, поторопилась выйти за Ратисова, тоже уже немолодого и скучнейшего в мире холостяка, притом не чувствуя к нему ни любви, ни уважения (да и нельзя было их чувствовать к этой смешной фигуре, самою природою предназначенной к роли Менелая), -- она сама недоумевала.
– - Бес попутал, -- объясняла она.
– - Кто ж его знал, что он такой? С виду был как будто и порядочный человек, и мужчина, а на деле вышел размазня, тряпка, жеваная бумага, Мижуев противный...
– - Я так полагаю, тетушка: вы это из предосторожности, -- смеялся Синев.
– - То есть из какой же, Петя?
– - Из предосторожности, чтобы не выйти замуж за кого-нибудь еще хуже.
– - А что ты думаешь? Ведь, пожалуй, правда!
– - Разумеется, правда. Темперамент ваш мне хорошо известен. Не будь у вас премудрого Иакова, вы давно бы обвенчались с каким-нибудь синьором Аморозо.
– - Меня и то один баритон уговаривал развестись с Иаковом.
– - Вот видите. И обобрал бы вас, тетушка, этот баритон до последней копейки, и колотил бы он вас четырнадцать раз в неделю... ух, как эти шарманщики колотить умеют! Кулачищи у них -- во какие! Народ музыкальный: бьют в такт, sforzando {Сильно выделяя (ит.).} и rinrorzando {Усиливаясь (ит.).}. A Иаков -- человек безобидный. Ему лишь бы винт был, английский клуб, да печатали бы юмористические журналы его стишонки и шарады, -- а затем хоть трава не расти. Я думаю, тетушка, он уже позабыл, как дверь открывается на вашу половину...
– - А зачем ему шляться, куда его не спрашивают?
– - Да-с, тетушка! вы мало цените своего Иакова. В мужья он, конечно, не годится, но презерватив великолепный.
– - Что это -- презерватив?
– - Маленькая штучка в револьвере. Захлопнул ее -- и щелкай курком, сколько хочешь: выстрела не будет. Так и вы, тетушка: при Иакове влюбляться в своих шарманщиков и "романсовать" -- как выражаются поляки -- можете с ними сколько угодно, но выпалить замужеством -- ни-ни! презерватив не позволяет.
Между Людмилою Александровною и Олимпиадою Алексеевною -- при всем несходстве их характеров и образа жизни -- существовала нежнейшая дружба, еще с институтских времен. Впрочем, в институте обожание Липы Станищевой было чуть не повальною болезнью. Чем тянула она к себе подруг, ни она сама, ни они не понимали; но когда Олимпиада Алексеевна и Людмила Александровна, вдвоем, вспоминали ученические годы, их разбирал невольный смех: столько глупостей делал класс во имя своего кумира...
– - Помнишь, как Нина Чаагадзе вытравила на плече твой вензель?
– - А Ольга Худая клялась, что, если я не буду ей "отвечать", выпьет целую бутылку уксусу и наживет чахотку...
– - А Юлинька Крахт вставала по ночам молиться за твои грехи.
– - И Леопольдина Васильевна оставила ее за это на целый месяц "без родных".
По окончании курса Липа Станищева, прямо из института, вошла в семью Милочки Рахмановой: сперва полугостьею-полукомпаньонкой богатой подруги, а там -- влюбила в себя самого Александра Григорьевича Рахманова, и семья оглянуться не успела, как в среде ее возликовал Исайя и в доме появилась новая хозяйка. Перемена эта ничуть не испортила отношений между молоденькими мачехою и падчерицею: разница в возрасте между ними была всего на три года. Напротив, они даже как будто еще больше сдружились, -- к великому неудовольствию старой хозяйки дома, Елены Львовны Алимовой, пожилой, упорно-девственной тетки Людмилы Александровны. Привыкнув со смерти своей сестры, первой жены Рахманова, полновластно править и его имуществом, и воспитанием Милочки, Алимова крайне неохотно уступила Олимпиаде Алексеевне свое место и влияние.