– - Есть, Людмила Александровна, в этом вы не сомневайтесь... Редко, но есть. Свет, голубушка, винегрет, составленный из весьма разнообразной гадости. Какой же убийца сумеет так хладнокровно рассуждать и действовать в виду своей окровавленной жертвы? Эх, Людмила Александровна! злодейства легки только у Ксавье де Монтепена, а на самом деле -- вы понимаете: я могу быть судьей по этой части, у меня в переделке ух какие соколы бывали!
– - а на самом деле редкий злодей, свершив убийство, не теряется хоть на несколько мгновений до панического страха. Мне многие признавались, что первое побуждение после убийства -- бежать. Бежать без оглядки, без смысла, без цели, лишь бы бежать! И с этим побуждением приходится серьезно считаться, даже бороться.

Верховская устремила на Петра Дмитриевича загадочный взгляд.

– - Ну, а Раскольников?
– - сказала она.
– - Думаю, что Достоевский не хуже вас знал душу преступника... Что же? преступление Раскольникова, по-вашему, было дурно задумано и исполнено? и... и скрыто?

– - А чем же хорошо-то, если человек в конце концов сам пришел с повинною и, заметьте, не по доброй воле, а загнанный, как волк, по пятам -- хорошим следователем-психологом? Нет, Людмила Александровна! Русские интеллигентные убийцы еще умеют иногда обдумать и ловко исполнить преступление, но укрыватели они совсем плохие. Совестливы уж очень. Следствие их не съест -- сами себя съедят.

Людмила Александровна уже не слушала его. Она думала:

"А я скрыла... ловко, рассудочно, расчетливо скрыла... и ни за что никогда себя не выдам... Ищи, ищи! за то тебе жалованье платят, чтобы ловить ветер в поле".

Но рядом с этою -- торжествующею -- ее томила другая, болезненная мысль:

"Да что же значит это мое проклятое или благословенное -- уж сама не знаю -- самообладание? Как? неужели он прав? неужели я холоднее -- значит, хуже, безнравственнее, подлее всех убийц? Я? А!.."

И взгляд ее делался все острее и холоднее. И, презрительно усмехаясь, она прервала следователя язвительными словами:

– - У вас мало фантазии; в вашем деле это большой порок. Вы никогда не выслужитесь, Петр Дмитриевич.

– - Боюсь, что так, -- печально сказал он.

XXVII

У Верховских были гости. В числе их Сердецкий. Писательским чутьем своим он угадал напряженную нервную атмосферу, сгустившуюся в их отравленном тайным ядом доме, и ему стало душно, как всегда душно здоровому, беспечальному человеку среди больных -- жертв эпидемии, все равно: телесной или душевной. Он печально приглядывался своими орлиными глазами к хозяйке дома: давно знакомое, милое лицо Людмилы Александровны казалось ему новым, словно он впервые ее видел.

"Как ее перевернуло!
– - думал он, -- что с нею? о, сколько в ней горя и обиды! И откуда взялось оно? кажется, все в порядке... а между тем -- Боже мой, ведь это живая покойница. И это она, именно она -- никто другой -- очаг заразы уныния, которую я чувствую здесь в воздухе..."

– - Здорова ли мама?
– - шепотом спросил он проходившего мимо Митю, притягивая его к себе за руку.

– - Кажется, здорова...
– - возразил мальчик нерешительно.

– - Да? А по-моему, дружок, нет и даже очень нет.

Митя замялся:

– - Да и мы так думаем, Аркадий Николаевич, -- шепнул он, -- только ничего не можем поделать с мамою. Она и слышать не хочет, что больна. До того дошло, что -- спросишь: здорова ты?
– - сердится, вся вспыхнет... Вчера даже прикрикнула на меня: "Нечего мною заниматься! умру -- успеете похоронить"... Эх!.. меня так и перевернуло: второй день забыть не могу...

Сердецкий выпустил руку юноши и обратился к женскому обществу, привлеченный частым упоминанием его имени.

– - Ты не читала последнего романа Аркадия Николаевича?
– - удивлялась Олимпиада Алексеевна.
– - О, чудное чудо! о, дивное диво! Как же это сделалось? Прежде ты знала все его произведения еще в корректуре... за полчаса до пожара, что называется. Уж на что я лентяйка, а как только увидала в газетах имя Аркадия Николаевича, сейчас же послала в библиотеку за журналом.

– - Не успела, -- защищалась Людмила Александровна, -- я в последнее время почти ничего не читаю... времени нет.

– - Помилуй!
– - уличила ее Ратасова.
– - В твоем будуаре целые горы книг. И знаешь ли? Я удивляюсь твоему вкусу. Дело Ласенера, дело Тропмана, Ландсберга, Сарры Беккер -- что тебе за охота волновать свое воображение такими ужасами? Брр... брр... брр... меня бы все эти покойники по ночам кусать приходили!

– - Вот начитаетесь всяких страстей, а потом и не спите по ночам, -- нравоучительно вставил Синев.

Верховская резко обернулась к нему:

– - Кто вам сказал, что я не сплю по ночам?

– - Степан Ильич, конечно.

Людмила Александровна закусила губу; щеки ее разгорелись, глаза забегали...

– - Степан Ильич сам не знает, что говорит. Ему нравится воображать меня больной и в своих заботах о моем здоровье он так скучен, так надоедлив...

– - Но зачем же горячиться, Милочка?
– - остановила ее Елена Львовна.