– - Шестого? Это когда Людмила ко мне приехала?
– - раздумчиво спросила Алимова.

Петр Дмитриевич поправил:

– - Виноват: она приехала к вам накануне -- пятого.

– - Шестого, Петр Дмитриевич! я отлично помню.

– - Уверяю вас: ошибаетесь! Я сам провожал Людмилу Александровну на вокзал, оттуда поехал в "Эрмитаж", встретил Ревизанова и запутался с ним на целый вечер... А ночью вся эта штука и случилась!

Елена Львовна долго молчала. Она отлично знала, что права, но природная осторожность, инстинктивно удержала ее от спора.

– - Может быть...
– - согласилась она.
– - Да, да! конечно, вы правы. Память иногда мне изменяет. Старость не радость.

А сама думала:

"Никогда мне не изменяет память, и Людмила приехала ко мне шестого, а не пятого... Странно, странно! Надо выяснить, что это значит и где -- если не у меня -- могла она быть? Неужели у нее -- бес вступил в ребро, и Людмила, моя Людмила, стала пошаливать от старого мужа? Не может быть... А впрочем -- что мудреного? Женщина еще молодая, здоровая... Да еще Липка вечно при ней вертится... хороший пример для замужней женщины, нечего сказать. Ох, эта Липка! Много крови испортила она мне в моей жизни...

XXVI

Встречи с Синевым сделались для Людмилы Александровны тяжелою пыткою. Она и ненавидела его, и тянуло ее к разговорам с ним. Так тянет человека ходить по краю пропасти, хотя оборваться в нее для него страшнее всего на свете. И между ними лежала действительно пропасть, хотя знала о ее существовании одна Людмила Александровна, а Синеву и в голову не приходило ее подозревать. Уке при одном виде, при первом появлении Петра Дмитриевича в ее гостиной, бешенство загоралось где-то в глубине сердца Людмилы Александровны. Ей стоило больших усилий сдерживать себя и улыбаться Синеву, между тем как она вся пылала желанием броситься, вцепиться ногтями в его лицо и крикнуть:

– - Выслуживайся, негодяй! Это я, я убила твоего Ревизанова.

И чем больше она замечала, что ненавидит Петра Дмитриевича несправедливо, чем больше стыдилась своей несправедливости, тем грознее разрасталось в ней, вопреки собственному ее желанию, чувство обиды и неприязни, инстинктивная антипатия преследуемой к преследующему, волка к гончей. Синев ничего не замечал. Честный малый по-прежнему дружески относился к кузине, и они не раз еще беседовали, в числе других эпизодов его службы, и о ревизановском деле. Верховская выслушивала предположения Синева, и все они представлялись ей нелепыми, натянутыми, потому что она слишком хорошо знала истину. Однажды ее охватила безумная дерзость. Она сказала Синеву:

– - Вы, Петр Дмитриевич, говорите, будто это дело трудно именно потому, что просто и глупо. А вы попробуйте взглянуть на него, как не на вовсе дурацкое и случайное.

– - То есть ввести в дело фантастического убийцу чуть не по профессии, bravo {Наемный убийца (фр.).} в юбке, Спарафучиле женского пола? Мой предшественник уже потерпел фиаско на этом предположении. Нет, нет. Вообще, я чем больше вглядываюсь в обстоятельства убийства, тем дальше отстраняю от себя предположение преднамеренности, которого держался раньше. Это убийство внезапное, случайное -- из ревности, из мести, по самозащите... ведь -- извините!
– - свинья был покойник, не тем будь помянут!..
– - но не подготовленное. Не знаю, зачем шла эта дама к Ревизанову -- для свидания или для разрыва, -- но несомненно не с тем, чтобы убивать, и убила неожиданно для себя. Она и оружия-то с собою не принесла. Заколола его стилетом, который забыла в его спальне Леони.

– - Я с вами согласна, -- глухо отозвалась Людмила Александровна, потупив глаза, чтобы не выдать себя их диким блеском, -- мне тоже кажется, что убийство это было делом, скорее, случая... может быть, необходимого, фатального, но все же случая, а не злого намерения... У вас, Петр Дмитриевич, нет твердой почвы под ногами, -- вам все равно приходится бродить в тумане предположений. Хотите -- вместе? Хотите, я расскажу вам, как я предполагаю это убийство?

– - Сделайте одолжение... это очень интересно...

– - Тогда слушайте. Вы знаете, что за человек был Ревизанов, -- сами сейчас сказали. Знаете, как оскорблял и унижал он людей -- и больше всех именно женщин... он относился к ним, как к рабыням, как к самкам, как укротитель к своему зверинцу, -- опять же вы сами это говорите. Представьте теперь, что одна из его жертв бунтует. Она переутомлена изысканностью его издевательств, довольно их с нее. Но он неумолим, -- именно потому, что она бунтует, что она смеет бороться против его власти. И он -- не по любви... о нет! а просто по скверному чувству: ты моя раба, я твой царь и Бог, -- гнет ее к земле, душит, отравляет ей каждую минуту жизни, держит ее под постоянным страхом... ну, хоть своих разоблачений, что ли. Представьте себе, что она -- женщина семейная, уважаемая... и вот ей приходится при этом негодяе быть наложницею... хуже уличной женщины... ненавидеть и принадлежать... поймите, оцените это! И она хитрит с ним, покоряется ему, назначает свидание... и на свидании чаша ее терпения переполняется... и она убила его, а обстоятельства помогли ей скрыться. Что же, по-вашему, -- когда вы знаете Ревизанова, -- не могло так быть? не могла убить Ревизанова такая женщина?
– - женщина хотя бы вроде той несчастной, о которой когда-то вы сами рассказывали нам -- при самом же Ревизанове -- подобную же печальную историю?

Необычайно страстный тон Людмилы Александровны заинтересовал Синева.

"Что с нею?
– - подумал он и сам же себе ответил: -- Эка развинтила себе нервы, барыня! Ни о чем не может говорить спокойно".

– - Что же?
– - настаивала Людмила Александровна.

Синев пожал плечами:

– - Это невозможно!

– - Почему же?

– - Да потому, что это французский роман... Какой же убийца -- не профессиональный, конечно...

Верховская улыбнулась с сомнением:

– - Как будто есть профессиональные убийцы!