Въ этомъ том? соединено большинство этнографическихъ разсказовъ, легендъ и фантазій, построенныхъ на легендахъ, которые входили въ сборники «Сонъ и Явь» (1893), «Психопаты» (1893), «Грезы и Т?ни» (1895), «Святочная Книжка» (1901) и «Красивыя Сказки» (1908). Вс?хъ этихъ изданій давно уже н?тъ въ продаж?. А. В. А. 1911. 12. IV. Fezzano.
Усталые, продрогшіе, брели мы, злополучные туробойцы, по гребню Куросцри — самому проклятому гребню на всемъ Кавказ! Снизу, отъ станціи Казбекъ, онъ представляется чмъ-то въ род зубчиковъ валансьенскаго кружева, но въ дйствительности отъ зубчиковъ-то этихъ и горе. О, Боже мой! Во сколько балокъ пришлось намъ нырнуть! на сколько обрывовъ вскарабкаться! Влво отъ насъ была пропасть, вправо — минуя голую, обвянную втрами, каменистую гряду — тянулась снжная равнина, еще недавнее пастбище туровъ; теперь имъ не подъ силу стало пробивать копытами крпкій настъ, и умные зври перекочевали… куда? — Богъ ихъ знаетъ! По крайней мр, напрасно проблуждавъ по вершин Куросцри двое сутокъ, мы возвращались, какъ горе-охотники, не видавъ ни шерсти, ни пера.
Свечерло. Небесная синева зажглась звздами — такими крупными, яркими и близкими, что казалось: вотъ-вотъ еще саженей пятьдесятъ подъема, и мы будемъ уже въ царств звздъ. Блая папаха Казбека мерцала тмъ таинственнымъ самосвтомъ, понятіе о которомъ могутъ составить лишь т, кому случалось наблюдать снговыя вершины въ безлунную, но сильно звздную ночь. Внизу, подъ туманами, неистовствовали, какъ дв озлившихся шавки, Куро и Катуша — отецъ и мать знаменитой Бшеной балки, имъ въ отвтъ глухо рычалъ изъ неизмримой глубины Терекъ.
Намъ было очень невесело, особенно, когда случалось переходитъ горные ручьи. Встрчный втеръ, и безъ того уже леденившій наши кости, швырялъ намъ тогда въ лица водяную пыль, коловшую насъ, точно иглами. У меня растрескались губы, болли глаза. Было невозможно перекинуться словомъ съ товарищами-грузинами изъ Казбека: втромъ захватывало дыханіе. Онъ вылъ, свисталъ, гайгайкалъ, мяукалъ, домового хоронилъ и вдьму выдавалъ замужъ… О, кой чортъ понесъ меня на эту галеру!
Была бутылка коньяку — роспили. Начать другую, захваченную про запасъ, не далъ вожатый нашей компаніи Сюмонъ А — дзе, истинный оракулъ горныхъ экспедицій, малый умный и толковый, наметавшійся въ обращеніи съ русскими и даже не безъ нкотораго образованія:
— Не пейте: до сакли недалеко. Выпьемъ, что останется, когда придемъ въ тепло. Вина не найдемъ: хозяинъ — бдный осетинъ. А, когда попадемъ въ тепло, нельзя не выпить: иначе привяжется лихорадка, будутъ болть руки и ноги, кости ломить…
Досадне всего было сознаніе, что аулъ Казбекъ лежалъ какъ разъ подъ нами. Если бы не тучи да туманъ, мы видли бы его огни. Если бы не втеръ, да не ревъ потоковъ, мы, вроятно, слышали бы звяканье бубенчиковъ и стукъ колесъ по военно-грузинскому шоссе. Но короткая тропинка съ Куросцри къ Казбеку была съ третьяго дня испорчена нашею же неосторожностью [1] , и теперь намъ приходилось длать обходъ верстъ въ десять по дебрямъ и кручамъ — чуть не къ самому Дарьяльскому посту.
1
См. «Между жизнью и смертью».
Какъ мы добрели къ общанному Сюмономъ ночлегу, ужъ и не знаю. Помню только, что отъ устали ни сть не могли, ни сонъ не бралъ. Въ сакл осетина было бдно, грязно, душно, тсно, но — все же тепло и не подъ открытымъ небомъ. Ночь давно померкла; небо заплыло тучами; втеръ выросъ въ бурю; первобытно свалянныя на авось и небось стны сакли дрожмя дрожали подъ его бшенымъ напоромъ.
Наша хозяйка — молодая, но совершенно истощенная работой, лихорадкой и безкормицей женщина — укачивала дочку, самую чахлую и крикливую двчонку изъ всхъ ребятъ Большого и Малаго Кавказа. Мелодія ея колыбельной псни была заунывна и однообразна, а слова — странны дикою загадочностью. Они походили на заклинанія. Мать не то благословляла свое дитя, не то ворожила надъ нимъ. Сюмонъ, какъ умлъ, перевелъ мн этотъ оригинальный текстъ, а я впослдствіи — тоже, — какъ умлъ — попробовалъ переложить его стихами:
Спи, красавица моя, Будь счастливою всегда За тебя — пророкъ Илья И падучая звзда. Палъ надъ Терекомъ туманъ, Подъ скалой сверчокъ заплъ… На Казбек Ариманъ Снжной бурей зашумлъ. Небесамъ грозитъ войной Гордый ада исполинъ: Вамъ тягаться ли со мной? Я вселенной властелинъ! Но за дерзостную рчь Воздадутъ ему свое Михаила грозный мечъ И Георгія копье! И погибнетъ сила зла, И — улыбкою горя — Благотворна и свтла, Встанетъ красная заря. Спи, красавица моя, Будь счастливою всегда! За тебя — пророкъ Илья, И падучая овзда.Что осетинка поминала въ своей псн св. Илью, Георгія Побдоносца и архангела Михаила, удивляться нечего. Религія осетинъ, даже опредленно настаивающихъ на своемъ магометанств или христіанств, поражаетъ путанностью врованій и понятій. Магометане чтутъ многихъ христіанскихъ святыхъ; христіане не прочь послушать наставленіе изъ корана; т и другіе съ полной искренностью продлываютъ многіе обряды совершенно языческаго характера, идолопоклонствуя, когда того требуетъ обычай, съ рдкою наивностью. Св. Илья — молніеносецъ и громовникъ — почитается одинаково всми осетинами… Но причемъ же «падучая звзда»?
Я спросилъ Сюмона. Онъ отвчалъ:
— О! падучая звзда великая сила. Она мечъ Божій. Когда она сверкаетъ на неб, нечистая сила отступается отъ человка, теряя надъ нимъ всякую власть. Она глупетъ, смущается, изъ шакала обращается въ ишака. Слыхалъ ли ты про Аримана — великаго падишаха джинновъ, что вкуетъ свою проклятую жизнь въ изгнаніи на Шатъ-гор?
— Слыхалъ что-то…
— Онъ огромный, блый, весь въ сдой шерсти отъ старости; глаза — красные, какъ огонь, и весь онъ опутанъ золотыми цпями. Сидитъ Ариманъ въ хрустальномъ дворц, между врными джиннами и не сметъ двинуться съ мста. И вс они — какъ невольники. Тяжко имъ. Тоскуютъ джинны, бранятся, плачутъ, молятъ своего падишаха: