Мы здсь намчаемъ только темы для характеристики Ренана, которую не легко выполнить. Вообще же слдуетъ сказать, что двойственное положеніе Ренана длало его мысль часто шаткою, но въ то же время давало ему Чрезвычайную ширину взгляда. Онъ могъ понимать об половины западнаго христіанства, могъ и въ той и въ другой чувствовать значеніе частностей, которыя обыкновенно исключаютъ другъ друга въ умахъ.

Здсь очередь остановиться на одной черт, которая, какъ намъ кажется, играла огромную роль въ писаніяхъ Ренана. Отказавшись отъ духовнаго званія и отъ всякаго подчиненія церкви, онъ долженъ былъ сдлаться свтскимъ писателемъ. Въ католическихъ странахъ существуетъ самое рзкое раздленіе между духовною и свтскою литературою. Каждая изъ нихъ живетъ и растетъ самостоятельно, какъ будто между ними нтъ и не можетъ быть ничего общаго, — даже больше, какъ будто одна противоположна другой. Причина этого раздленія заключается, конечно, въ духовной литератур, въ томъ, что она все рзче и рзче опредляла свои границы, все ршительне мшала своимъ писателямъ выходить за эти границы и отвергала всякаго посторонняго писателя, котораго мысль не умщалась вполн внутри этихъ границъ.

Со времени реформаціи католическій міръ чувствовалъ постоянное стремленіе соперничать съ протестантскимъ. Папы съ тхъ поръ покинули прежнюю распущенность нравовъ, старались достигнуть безупречной жизни и дятельности; точно также, католическіе богословы не хотли отставать отъ протестантскихъ въ подвигахъ мысли и всякой учености. Но, если съ тхъ поръ въ католичеств и умножилось число людей истинно святой жизни, то въ умственной сфер, однако же, вс попытки и усилія оказались безплодными. Потому что, какъ скоро эрудиція или философія какого-нибудь писателя выступали или даже только казались выступающими за извстные предлы, онъ подвергался безпощадному отлученію. Можно насчитать много трогательныхъ примровъ, когда люди чрезвычайно даровитые и всей душою стремившіеся укрпить католичество посредствомъ науки и мысли, достигали только того, что подъ конецъ были осуждаемы какъ исказители вры и враги религіи. Поэтому, совершенно правъ былъ ныншній папа, когда посовтовалъ своимъ профессорамъ и академикамъ просто вернуться съ ом Аквинскому, и слдовательно зачеркнуть всю свою и чужую философію, какая появилась съ тхъ поръ. Ученые послушались совта, и дло идетъ теперь превосходно.

Такимъ образомъ, въ католическихъ странахъ образовалась постепенно цлая пропасть между духовною и свтскою областью. Свтская литература выросла въ постоянной борьб и вражд съ духовною, перестала понимать все религіозное и поставила вольнодумство почти прямо своимъ знаменемъ. Главное же ея противодйствіе состояло въ томъ, что весь интересъ человческой жизни былъ перенесенъ ею на другой полюсъ, именно на земныя блага и радости, которыя она и разработывала совершенно свободно, съ величайшимъ усердіемъ и успхомъ. Притомъ, сама литература сдлалась отчасти забавою, удовольствіемъ. главная масса читателей въ настоящее время уже читаетъ не для того, чтобы мыслить и въ чемъ-нибудь наставляться, а для того, чтобы развлекаться, чтобы потшаться игрою воображенія. Отсюда удивительные успхи въ искусств разсказывать, изображать дйствительность словами.

И вотъ Ренанъ захотлъ попасть въ тонъ этой литературы. Онъ, впрочемъ, искренно восхищается всмъ этимъ движеніемъ, онъ преклоняется передъ своимъ вкомъ съ такимъ же чувствомъ, какъ если бы онъ былъ средневковой монахъ, который какимъ-то чудомъ перенесенъ въ XIX столтіе и ослпленъ вдругъ открывшимися ему умственными и вещественными успхами людей. Поэтому онъ во всемъ захотлъ быть какъ можно боле свтскимъ, ни въ чемъ не показаться семинаристомъ. Эти его старанія очень замтны; отъ нихъ происходитъ особенная пикантность его изложенія, когда онъ о священныхъ предметахъ говоритъ не только мірскимъ, но прямо свтскимъ тономъ; тутъ онъ иногда впадаетъ даже въ пошлость, напускаетъ на себя развязность и сальность какого-то вертопраха.

Подъ конецъ жизни, онъ, вроятно, чувствовалъ, что его усердіе нердко заходило слишкомъ далеко. Въ 1890 году онъ писалъ: «въ моихъ сочиненіяхъ, назначенныхъ для свтскихъ людей, я долженъ былъ принести много жертвъ тому, что во Франціи называется вкусомъ». Невольно хочется спросить: какая же была нужда Ренану писать для свтскихъ людей? Ради какихъ благъ онъ вздумалъ служить не своему уму и чувству, а «тому, что во Франціи называется вкусомъ»? И жалко и досадно, если такому пустому идолу Ренанъ «принесъ много жертвъ», какъ онъ увряетъ.

Дальше онъ нсколько поясняетъ свою жалобу. «Французскія требованія ясности и умренности, которыя иногда, нельзя въ томъ не признаться, принуждаютъ насъ говорить лишь часть того, что мы думаемъ, и вредятъ глубин, казались мн тиранніею. Французскій языкъ хочетъ выражать лишь ясныя вещи; между тмъ, самые важные законы, т, которые касаются превращеній жизни, не бываютъ ясны; мы ихъ усматриваемъ въ нкоторомъ полусвт». «Такимъ-то образомъ, Франція прошла мимо иныхъ драгоцнныхъ истинъ, не то чтобы не видя ихъ, но отбрасывая ихъ въ сторону, какъ нчто безполезное или невозможное для выраженія» [3] .

Въ этихъ самооправданіяхъ или самообвиненіяхъ, можетъ быть, есть нкоторое преувеличеніе. Можетъ быть, то, чего не усплъ высЕазать Ренанъ, эта область «глубины» и «драгоцнныхъ истинъ», не такъ велика, какъ можно подумать съ перваго раза. Вроятне, что онъ самъ, какъ истый французх, не чувствовалъ расположенія говорить о томъ, что видлъ только «въ полусвт». Въ сущности, онъ не обладалъ философскимъ складомъ мысли; у него нигд нтъ точной постановки понятій и ихъ послдовательнаго развитія. Онъ имлъ большой вкусъ съ философскимъ соображеніямъ, но обыкновенно понималъ ихъ только въ образахъ и фантазіяхъ, уловлялъ ихъ смыслъ чувствомъ, а не умомъ. Тмъ привлекательне онъ для читателей, но едва-ли можно сказать, что онъ скрывалъ про себя пониманіе боле глубокое, чмъ то, которое усплъ выразить.

Вотъ стихіи, изъ которыхъ сложился умственный міръ Ренана. Он влекли его въ разныя стороны; но вмст съ тмъ он давали ему такое богатство мыслей, какое рдко можетъ встртиться. Германскій французъ, или французскій германецъ, протестантскій католикъ, свтскій монахъ — таковъ былъ человкъ, задумавшій написать Исторію первобытнаго христіанства.

Что же вышло? Не мудрено, что вс его читали (кром Спенсера, объявившаго о томъ въ газетахъ) и что онъ никому не угодилъ. Говорить объ этой книг можно безъ конца; но для насъ интересно было бы найти для нея основную точку зрнія, то-есть ту точку, съ которой открывается главная ея черта. Волей-неволей приходится и придется читать Ренана; не дурно бы поискать какихъ-нибудь указаній, при которыхъ мы могли бы въ немъ не путаться, могли тотчасъ видть его ложную сторону и прямо брать то хорошее, что въ немъ есть.