Что еще осталось от детства? Вместе с матерью сгребали сено на чужом покосе, изнемогая от дикой жары, жажды и озверелых оводов. Помню, преодолев свою диковатость, продавала я на улице ландыши: «Купите букетик!» А то еще от зари до темна, без отдыха, полный летний день вдвоем мыли и белили дом зейского обывателя и получили за это девяносто шесть копеек.

— Хотя бы рубль дал! — сказала мать, снова пересчитывая мелочь в натруженной ладони. — Четыре копейки для нас — фунт черного хлеба.

А мне эти девяносто шесть копеек казались больше рубля — целая горсть медяков! Платила же нам, девчонкам, лавочница по гривеннику в день за то, что разминали и просеивали подмоченную муку, ссохшуюся каменно-твердыми комками.

Малы доходы, случайны и ненадежны заработки, и до чего страшно, по-мужски неумело плакала иногда мать по ночам, получив очередную повестку на налог. Было не только тяжело от жалости и сознания своего бессилия, но и непонятно — почему нужно платить кому-то за то, что мы живем на собственном дворе? Почему «описывают за неуплату налогов» нашу кроткую комолую Белянку, почти все молоко от которой мы продавали, чтобы купить дров и сена?

От квартирантов во флигеле — четыре рубля, за половину в доме — пять рублей. Вот и проживи с тремя детьми на руках! Чем накормить, как одеть? В зимнее время морозы сорок градусов — обычное дело, а в школу ходить — ни пальтишка, ни валенок. Две зимы мне пришлось пропустить, хотя училась я отлично. Достаточно сказать, что моя «спортивная карьера», когда мне исполнилось тринадцать лет, сломалась из-за того, что не нашлось двух рублей для покупки майки, трусов и тапочек… Где же было справиться с более серьезными нуждами?

Летом 1923 года брат Леонид вместе со старшим сводным братом ушли на Алдан в Томмот. Там тогда «фунтили» — намывали по нескольку фунтов золота. Но в течение полутора лет Леонид, ленивый и беспечный, не послал нам ни одного золотника. Выходили «в жилуху» [3] копачи-старатели, приносили знакомым письма, золото. Перед тем как выйти со двора, мать мыла возле колодца ноги и босиком уходила к приехавшим «томмотцам». Мы с сестренкой нетерпеливо ждали ее возвращения, и до чего больно сжималось сердце при виде ее хмурого лица!

Зимой 1925 года она надумала сама отправиться на Алдан.

— Наймусь мамкой в артель. Буду шить, стирать, стряпать старателям.

Что оставалось делать? Всю осень мы копали картофель на чужих огородах, отваливали голыми руками уже мерзлую сверху землю, получая за работу не деньгами, а натурой. Нужда выживала из дому нашу родную.

И вот стою на берегу и с мучительной тоской провожаю взглядом мать, уходящую пешком в неведомо далекий таежный край. В телогрейке и подшитых валенках, она шагает за грузовым транспортом вверх по заснеженной реке, становясь все меньше и меньше. А я гляжу и гляжу ей вслед, и горло перехватывается удушьем безысходного горя.

Потом мы с сестрой переехали на Третью улицу в домик, поставленный временно дедом Алексеем Исаковым на пустыре, напротив старой избы.

Бабушка была тоже крутого, властного нрава. Нас она презирала, называя «дворянками» за то, что мы ели не из одной миски, а с тарелок и чистили зубы после еды, хотя есть нам часто было нечего. Она так же, как и мама, никогда не ходила в церковь, зато не пропускала ни одного митинга, и соседи звали ее Исачихой-комиссаршей. Однако в политике она разбиралась плохо, а невесток тиранила, как настоящая Кабаниха. После ухода матери на Алдан мы жили возле Исаковых сами себе хозяева на своих харчах. Я в пятнадцать лет являлась главой семьи.

С полгода от матери не приходило никаких вестей (ни писем, ни денег), и это в ожидании голодной зимы заставляло меня не покладая рук работать то на своем огороде, то на китайских маковых полях. Дома оставались перешедшая к нам с маленьким сыном тяжело болевшая тогда тетка Анна, наша общая любимица, и густобровая, крупная телом, но неповоротливая младшая сестренка.

Поденщина у китайцев-огородников была нелегкой. Подрезка маковых головок и сбор млечного сока (который, постепенно высыхая в мелких блюдах на солнце, превращался в густую коричневую тянучку — опиум) начинались рано утром. И целый знойный день — в дождь работать нельзя — переступаешь с ноги на ногу, боком, боком, боком вдоль рядов растений, быстрым движением снимая в жестяную узкую баночку каплю за каплей, каплю за каплей.

К вечеру пятки начинают гудеть, подмышки стягивает болью, но все идешь и идешь с баночкой, надетой на средний и безымянный пальцы левой руки. Каплю за каплей… Раз банка, две, три, четыре (пять — это уже дневной предел для опытного сборщика), с ноги на ногу до захода солнца, пока не падет роса. И тридцать копеек оплаты — уже счастье, а барышни зейские косились: считали зазорным для девчонки такую работу, да еще и обед в китайской фанзе, пропахшей бобовым маслом. Но что мне было до кривых усмешек — когда дело в руках, чувствуешь себя твердо.