— Ты, Владик, не помнишь и помнить не можешь, — сказал Должиков, — тебя на заводе не было, а Юрий Николаевич в свое время гремел, и фамилия гремела, и заслуженно, и отдача была — колоссальная!

Этот умник Булгак сонно глянул на Подлепича — не поверил, что была отдача.

— Вы бы, Илья Григорьевич, ближе к делу, — как бы посоветовал по-дружески, как равный равному. — Время-то идет.

— А тебе — куда? На Ассамблею ООН опаздываешь? — спросил Должиков, — Так еще полчаса до самолета. Успеешь. Разобрались бы сами, говорю, помитинговали бы в своем кругу, и не было б необходимости выносить это на широкий круг, и не пожаловала б к нам комиссия. Но ведь недаром говорится: по которой воде плыть, ту воду и пить. Ты понял меня, Владик?

Не понял. Сказал, что пословица, может, и хороша, но не к месту. Другая, сказал, пословица есть: воду толочь — вода и будет.

— Ты, герой, не забывайся, — одернул его Должиков. Речь вели вполсилы — служба так велела Должикову, и она же повелела в полный голос речь вести. — И предупреждаю: воду толчем в последний раз. Может, некоторые считают: гровер сегодняшний выеденного яйца не стоит, а я считаю: показатель морального климата на участке! Делать погоду мы тебе не позволим! — жестом руки показал Должиков, что с Подлепичем они заодно. — А какую погоду, сам знаешь. Мы еще не всех твоих выкрутасов коснулись. Мы еще соберем народ и об экспорте поговорим. Ты забывчивый: куда экспорт идет, а? Что такое престиж на международном рынке?

— В гости ходят — ноги моют и носки меняют, — сказал Булгак. — А дома можно и немытым ходить. Так вы понимаете престиж?

— В гости выходной костюм надевают, — ответил Должиков. — Так я понимаю. А дома — по-домашнему. Это всем известно. Ну, теперь иди. Самолет улетит.

Булгак обрадовался, вскочил:

— Бегу. Надо ж еще ноги помыть, носки сменить. Спасибо за внимание.

Он повернулся, как солдат по команде, и чуть ли не строевым шагом, на потеху публике, направился к дверям. А какая же публика? — один только Подлепич, напрасные старания, да и тот вслед ему даже не глянул, сидел в своем креслице задумавшись.

— Артист! — сказал Должиков. — И дурачка сыграет, и умника. Кого хочешь. Я уже с ним — и так, и этак… Ты заметил? И в твой огород камешек — при нем. Специально. Чтобы до него дошло. К кому только ключики, Юра, мы с тобой не подбирали, а вот к нему, похоже, никак не подберем.

— Замки теперь не те, — сказал Подлепич и задумался. — А мы стареем. Мы скоро станем друг от друга запираться.

— Ну, это брось! Поругиваю тебя, есть за что. Но любя.

Подлепич усмехнулся вроде бы, но как-то неопределенно.

— Про любовь и я хотел тебе сказать однажды. Как раз на том собрании. А после собрания — и пошло!

— И пошло, Юра. Но ничего, мы остановим. Нам сейчас не дай бог где-то требовательность снизить, на одном хотя бы двигателе мелочишку пропустить… Ты про свою куму слыхал? Про Зинку. Расчет собирается брать.

— Какая она мне кума! — нахмурился Подлепич, будто оскорбили его. — У нас дети некрещеные.

— Ну, это так говорится. А вообще-то… Мне тоже с БТК не детей крестить, сами выкрутятся, но, понимаешь, обстановочка… Слушай, Юра, сделай доброе дело. Уговори Близнюкову повременить покуда.

У Подлепича резко поднялись брови, и оттого вся хмурость исчезла, но в глазах просверкнуло тревожное.

— Я? — напугался он чего-то до смерти.

— Ты, ты. А кто же? В одной вы смене. Сработались. Тебе же и будет без нее трудновато.

— Мне? — удивлен был Подлепич, словно с луны свалился либо из упрямства не пожелал учесть обстановку.

— Тебе, тебе. Нам, скажем так. Тут ведь не по службе надо просить, а по дружбе. Иначе не выйдет. А кто еще это может? Маслыгин? Так у него же свои обстоятельства, сам понимаешь.

— Уволь, Илья, — твердо сказал Подлепич; и тревога улеглась, и хмурости больше не было, только решимость осталась. — Это совсем не к чему, и не вижу необходимости. И не мастак я уламывать. И нет у меня права влезать в чью-то личную жизнь. — Он еще, видно, хотел прибавить доводов, набрать их побольше, но не набралось, мотнул головой. — Уволь!

— Ну что ж, — сказал Должиков. — Видать, ты прав. Запираемся друг от друга.

— В этом — да, — решительно подтвердил Подлепич. — Запираемся.

В этом ли? А если именно в этом, то почему? Он, Должиков, готов был признать, что свет клином на Близнюковой не сошелся — пускай себе рассчитывается, не это важно: важен принцип, важны сотрудничество, содружество, но Подлепич сотрудничать отказывался, отмежевывался-таки, отдалялся, и чем дальше, тем заметнее было, как отдаляется, удаляется. Куда только? Некуда ему, бедному, заблудится. Хотел подумать об этом с сочувствием, а подумалось с торжествующим чувством сегодняшнего, душевного и житейского, прочного превосходства над ним.