Уходя, Булгак надурачился вдоволь, отплатил Должикову за проповедничество, а как только вышел, обуза эта протестантская свалилась с плеч, и можно было передохнуть, спокойненько пройтись по участку. Уже заступила вторая смена, а смены соревновались, и он прошелся, поглядел, как им работается — во второй; работалось нормально.

Когда он проходил мимо стендов, ему показалось, что на него поглядывают подозрительно или враждебно, а один из слесарей спросил с дурным ехидством, не состоит ли он, Булгак, в этой самой комиссии, которая рыщет по участку и вынюхивает бракоделов.

— Ты смотри-ка лучше, какую гайку ставишь, — сказал Булгак, — как раз и забракуют.

— Черную ставлю, — ответил слесарь, — красная идет на экспорт, а ты заметь себе и, будет случай, выступишь.

— Выступлю, — сказал Булгак.

Не день, не два минуло после собрания, а он все терзался: вернуть бы тот день, раздобыть бы ту воображаемую кассету, прокрутить ленту, стереть, что не надо, вставить, что надо, наговорить заново, — теперь-то знал он, что и как. Это была его беда: все мог сказать распрекрасно, да только потом, с запозданием, — крепок был задним умом.

Сегодняшнюю свеженькую ленту он тоже прокрутил и тоже забраковал кое-что: хотя проповедничество Должикова заслуживало решительного отпора, но так уж явно задираться не стоило. В конторке, в цехе Должиков был для него начальником участка и больше никем, а то, что был еще и чьим-то мужем, это как-то странно забывалось: по-прежнему существовало двое Должиковых, и первый, прежний, ни в какую не совмещался со вторым. Теперь, прокручивая свеженькую ленту, он как бы вспомнил про второго и пожалел, что был чрезмерно резок с ним, с мужем той, которая, конечно же, не зря сделала свой выбор. В Должикове, следовательно, было такое, чего, он не видел, но обязан был увидеть, так же как обязан был, уважая сделавшую выбор, уважать и того, кого она выбрала.

К этой свеженькой ленте, сегодняшней, которую он придирчиво прокручивал, прибавилась еще и позавчерашняя, воскресная, пригодившаяся для сравнения. В воскресенье, в библиотеке он был обескуражен бесцеремонной навязчивостью Подлепича, — свои воскресные чтения тщательно скрывал ото всех и уверился, что скрывает надежно, а оказалось, напали на след, и разведка уже доложила. Что Подлепич засечет его там, ему и в голову не приходило: была библиотека при Доме культуры, вблизи общежития, а городская, центральная — черт-те где, заводские туда и дороги не знали. Увлекись он каким-нибудь детективчиком или вообще художественной литературой, нечего было бы скрываться: кто не увлекается! — но его потянуло на премудрости, на философское, сугубо научное, а это уж грозило ему прослыть кандидатом в мудрецы или чокнутым книжником. Книжников он презирал — и чокнутых, и прочих, оторванных от жизни, — в свои двадцать три он имел-таки собственный жизненный опыт и не сменял бы его ни на какой другой, хотя бы столетний.

Та встреча с Подлепичем, воскресная, была, мягко говоря, нежелательна, и он, признаться, ожесточился против Подлепича, застигнутый врасплох и пойманный с поличным, но позже, в самом конце, чем-то размягчил его Подлепич — и он знал, чем, но опасался, что это, размягчившее напоследок, сказано было Подлепичем не просто так, от души, а с какой-то наперед заданной и притом неблаговидной, то есть воспитательной целью.

Так или не так, утверждать он не мог, но все же зол был на себя за то, что, пожалуй, раскис-таки в библиотеке напоследок, а раскисать — значит, поддаваться сомнительным внушениям, бесцеремонной навязчивости, назойливому проповедничеству и тому подобным запрещенным приемчикам, которые против него применялись.

Он считал, что Подлепич больше склонен к таким приемчикам, чем Должиков, и это говорило в пользу Должикова, и ему, Булгаку, приятно было это отметить, потому что он не хотел бы думать скверно про того, о ком, конечно же, думала иначе она, сделавшая выбор. Он мог думать скверно про Подлепича: волен был в своих суждениях о нем, но в суждениях о Должикове не был волен и теперь ругал себя за свою резкость с ним.

Он считал, что Подлепич ярче Должикова, смекалистей, даровитей, и то, что умеет Подлепич, не умеет Должиков, но что под силу Должикову, не под силу Подлепичу, и если один собран вручную из спецдеталей в порядке эксперимента, то другой, а именно Должиков, отлит из ходового металла, отштампован на потоке и пущен в серийное производство. Это как будто бы принижало Должикова по сравнению с Подлепичем, но также и возвышало: в серию запускают испытанное, прочное, рассчитанное на качественность и долговечность. Ему, Булгаку, приятно было отметить, что Должиков надежен, добротен и та, которая сделала выбор, может на Должикова положиться. Этим своим снисхождением к Должикову он, Булгак, словно искупал вину перед ней, а вина состояла не только в том, что повел себя резко с Должиковым, непочтительно, непокорно, но еще и в том, что — по своим возможностям, по складу своей личности — он чувствовал себя намного выше Должикова и в этом-то уступить Должикову был попросту не в силах. Тут уж при всем желании он не мог ничего изменить, как не мог, например, повернуть вспять ту жизненную закономерность, которая привела его летом на базу отдыха. Это была закономерность, он не сомневался, потому что отвергал случайности в жизни, признавая лишь некоторое их отклонение от закономерностей, — так отклоняются боковые тропки от главной дороги. Дорога эта проложена надолго — самой жизнью, а обходные тропки — людьми, пытающимися укоротить свой путь или углубиться в неведомое, но все равно любая тропка сливается потом с главной дорогой, и, значит, довериться случайности — ложная вера; оправдываться случайностью — невежественная самозащита.

Прокручивая сегодняшнюю ленту, свеженькую, выверяя ее на слух, выискивая в ней изъяны, он пошел через цех в бытовку — помыться, переодеться.

На дворе было пасмурно, и в сборочном корпусе повсюду горели люминесцентные лампы — светящиеся бруски синеватого, чуть подтаивающего льда. Над конвейером змеился спиралью кабель питания тельферов и висели-раскачивались гайковерты. На участке узловой сборки было тихо, лишь постукивали изредка молоточки сборщиков, и пригнанные ленточным транспортером из соседнего, механического, цеха голые еще, без оснастки, тускло-коричневые блок-картеры длинной чередой выстроились на стеллажах.

Он прошел мимо моечной шнековой машины, и его обдало паром — как в туман попал, как тогда, в лесу, неподалеку от заводской базы, и ничего не стало видно на какую-то минуту, и, наверно, привиделось ему, что по проходу, между стеллажами, бежит-спешит одна его знакомая из техбюро, которую не видел целую вечность — три дня, если точнее, а до того видел несколько раз — девять, если уж на то пошло, но издали, к ней не подходил. Был туман, как на горном перевале, и дух захватило, хотя и привиделось, конечно: в проходе между стеллажами ругались контрольный мастер с начальником конвейера. Он остановился, но не потому, что был охоч прислушиваться к чужим сварам, а потому, что ругались снова-таки из-за крепежа, — и тут с крепежом, оксидированным, было неладно. Слесаря на конвейере ставили черную гайку, и контрольный мастер грозился забраковать всю партию двигателей, а красной гайки, омедненной, не было — только черная.