— Я, Юрий Николаевич, старый консерватор, — сказал он небрежно и включил гайковерт. — Я на эти рации чхаю. — Так Чепель говаривал. — У меня тоже котелок не варит.

Средняя Температура держалась близко нуля, и ей соответствовали небрежность, холодность, но внезапно потеплело: техбюро, певучий голосок, и как раз упоминалась тогда распрессовка шестерен…

— У меня не варит, у тебя не варит… — комкая кепочку, посокрушался Подлепич, а прочее, сказанное с фасонистой небрежностью, словно бы пропустил мимо ушей. — Давай, что ли, сблокируемся? Может, гуртом и заварится?

Той теплоты, которая все прибывала и прибывала, не хватало, однако, для полного потепления — чтобы обойтись без ехидства.

— Это вы, Юрий Николаевич, с воспитательной целью?

Ехидство не рассердило Подлепича, не вывело из равновесия, а могло бы и вывести, и рассердить.

— Само собой, — ответил он как ни в чем не бывало. — Ты молодой консерватор, я старый новатор, молодость — на старость, разноименные полюсы притягиваются…

А третий коренной подшипник был чист, как свежепромытое зеркало, — можно было и не вскрывать.

— Плюс на минус дает минус, Юрий Николаевич.

— Ну, довольно физики-математики, — мирно сказал Подлепич и, расправив кепочку свою, заводскую, в масляных пятнах, нахлобучил ее на голову. — Минут через двадцать пойдут ка-десятые.

А все теплело и теплело, и в этом потеплении стала наконец и мысль тепла: хорош у них участок, и работа по душе — не то что на конвейере, и смена дружная, и сменный мастер не плох. Про мастера подумалось как-то механически, словно бы только потому, что маячила вдали его фигура: за стендами, за двигателями на стендах не видно было людей, а Подлепича, долговязого, видно было отовсюду, и он, где б ни оказался, видел всех.

Теперь оставалось включить декомпрессор и провернуть коленчатый вал.

Кому-то, не видимому за стендами, Подлепич показывал что-то рукой, рубил ребром ладони пустоту, пересчитывал вроде бы стенды, и кто-то появился в проходе, какой-то рабочий халатик, какая-то девушка, какие-то туфельки, какое-то облачко светлых волос.

Можно бы уже и привыкнуть, сохранять хладнокровие, не глядеть туда, выключить декомпрессор, отвернуть гайку, снять крышку смотрового окна, нажать на рычаг, включить муфту сцепления, провернуть вал, но все равно — гляди, не гляди, нажимай, не нажимай, проворачивай, не проворачивай, а чувствовалось приближение, и к этому так же нельзя было привыкнуть, как к прыжкам в воду, как к полету с трамплина, — летишь, и дух захватывает. Оно приближалось, приближалось — и вместе с этим приближением все круче был полет, все сильнее захватывало дух. Нужно было возненавидеть себя за то, что летишь, не можешь приземлиться, но он летел, не приземлялся, и в этом состояла радость его теперешней жизни. Нельзя было представить себе, как жил он прежде без этого.

— Здравствуйте, Владик, — сказала она.

В том, что она сказала, не было ничего удивительного, и не было ничего необыкновенного в том, как она это сказала, и он не считал себя таким слабаком, который способен видеть не то, что есть, а то, что чудится ему, и слышать не то, что сказано, а то, что послышалось, но все равно, не считая себя ни слабаком, ни потерявшим голову, он видел то, что виделось ему, и слышал то, что послышалось.

— Привет! — сказал он и провернул вал муфты.

— Как идут тэ-шестые? — спросила она, помахивая ледериновой папкой, с которой пришла.

И в этом тоже заключался тайный смысл — особая значительность: в том, как спросила и о чем спросила.

— Мощняцки идут, — ответил он и, наклонившись, подвел один из уравнителей к верхнему смотровому окну.

Ему досадно было, что идут не ка-десятые, а тэ-шестые, и что идут мощняцки — хоть гони их сквозняком, и что не наскочила она на каверзный дефект, на что-нибудь мудреное, в чем мог бы он показать себя перед ней во всем своем слесарском блеске.

— Скоро мы будем с вами безработными! — кивнула она на тэ-шестой и заглянула в смотровое окно. — Что думает об этом рабочий класс?

— Рабочий класс думает, как бы побольше замолотить, — ответил он с той же фасонистой небрежностью, с какой отвечал Подлепичу.

Она снисходительно улыбнулась, сверкнула, вернее, глазами, обдала его изумрудным сиянием, так бы он выразился, и, конечно, поняла, что он иронизирует над ее зряшным вопросом, но все-таки спросила:

— Вы — от имени рабочего класса?

— Боже упаси! — сказал он. — От себя лично. Расценочки перекантуют! Я старый консерватор, товарищи технологи. Меня ваши преобразования не греют.

Она постояла, поглядела на него, склонив голову набок; он занят был муфтой сцепления, выискивал щупом дефекты в зазорах, но чувствовал на себе ее сияющий — даже когда недоумевала — и словно бы смеющийся взгляд.

— Вы серьезно? — спросила она. — Слесаря, с кем ни поговоришь, предпочитают облегченную технологию, упрощенную. Один мой хороший знакомый, наставник, можно сказать, учил меня, что самая совершенная технология та, которая рассчитана на дурака.

И вспомнилось давнее, невольно подслушанное: конторка Должикова, разгневанные голоса; так вот кто хороший знакомый и кто учил ее, — верно учил, между прочим.