Его соседи были ребята правильные, но чересчур дотошные, и стоило ему задержаться после тренировки либо отлучиться в выходной, как от ретивых контролеров или незлобивых зубоскалов не было отбоя. Они старались поймать его с поличным, уличить в том, чего не существовало, уличить не могли и хватались за всякую мелочь. Он сам был виноват: хоронился от них, а когда хоронишься не в меру, мелочишка-то и вылазит наружу.

Фотографировались на водохранилище — летом, но карточек этих ему не досталось, он уехал тогда в Севастополь, а досталась единственная групповая, на которой его и не было. Он бритвенным лезвием отрезал всех остальных, оставил одну лишь фигурку, наклеил на картон и носил при себе, но как-то, по неосторожности, обронил, и добро еще мелковата была фигурка: не рассмотрели, кто такая, — а вдруг рассмотрели бы?

Следующим номером программы была миллиметровка — листок наподобие графика, затея недавняя, с прошлого месяца, и цели никакой, определенной, не преследующая; для памяти разве что, для учета. Но если вдуматься, это было хоть какое-то предприятие, действующее в том направлении, в котором он теперь приказал себе бездействовать, ничего не предпринимать и даже на техбюро наложил запрет — не появляться! Это было бумажное предприятие, игрушечное, но зато дозволенное — среди недозволенного единственная отдушина.

Листок миллиметровки попал в руки ребят, а те были настроены сверхподозрительно: что за петрушка? Ось абсцисс, ось ординат, числа месяца, температура нагрева. Какого нагрева? «Ну, по шкале», — смущенно объяснил он. Что за шкала? Он был непредусмотрителен, — заранее бы что-нибудь напридумать! «Отсчитывается перегрев, — сказал он, — масла имеются в виду, мотористы попросили». А это уж была сплошная галиматья, ребята грамотные, на такой крючок не подцепишь, «Дури, — сказали, — кого-нибудь, только не нас». Вверху над шкалой, он надписал и постарался — неразборчиво: «Моральный уровень — в зависимости от С. Т.». Это были инициалы, но он, разумеется, объяснил иначе: Средняя Температура, — и как только в голову пришло! На самом деле он проградуировал шкалу условно, по принципу термометрии: от нуля — точки замерзания, до ста — точки кипения. В последний раз эта точка отмечена была на графике в тот день, когда он отправился к технологам и получил приглашение на тридцатое. С тех пор кривая графика не достигала этой, высшей точки, да и достигнуть, он понимал, не могла: настало время браться за ум.

Летом, втираясь в маслыгинскую компанию, он потворствовал себе — глупил; настало время умнеть. Ромашка, по которой гадают, отрывая лепестки, была ему ни к чему, а летом — потворствовал, выискивал счастливую ромашку. Потворство было и в том, что позволил себе намекнуть — зачем, собственно, приперся, — и в том, что возликовал, получив приглашение на тридцатое, и в том, что считал, как последний слабак, оставшиеся до тридцатого дни. Он был не слабак и не нуждался в подачках; к нему снизошли, пригласили, погладили по головке, посулили богатый гостинец, а он и так был богат, и если обделен чем-то, ограничен, то только правом выставить напоказ это богатство, которое другим и не снилось. Никакие складчины, компании, подачки, посулы ничего не прибавили бы к этому богатству, — он приказал себе забыть тридцатое число, довольствоваться Средней Температурой.

Средняя в последние дни преобладала, и даже доходило до нуля: два дня подряд С. Т. не появлялась на работе; то ли услали куда-то, командировали, то ли приболела, — справляться он остерегался. На третий день кривая графика немного поднялась: было заседание цехкома и говорили, что С. Т. толкала там речугу. Затем и вовсе график выровнялся: счастливилось видеть ее мельком на участке — дважды, и раз в столовой, хотя обедали, конечно, за разными столами. Он не здоровался, не подходил, а только смотрел украдкой, — на это запрета не было, смотреть он мог сколько душе угодно.

Кроме того, он мог еще и думать, — тоже не было запрета; я мыслю — следовательно, существую, и следовательно, существовала у него нервущаяся мозговая связь с той, о которой думал постоянно, и отнюдь не исключалось, что связь эта, односторонняя, в один прекрасный день, при оптимальном накале биотоков, окажется двусторонней. Науке еще предстояло доказать такую возможность, но он и без того верил в нее, не делая притом уступок мистицизму, — чего только не начитался, однако не свихнул с ума, был реалист, не признавал утопий, не добивался двусторонней связи: зачем она? вносить сумятицу в чью-то наладившуюся жизнь? ему достаточно было того, что есть. Когда он думал, мыслил, существовал, ему хватало малого — односторонней связи, и, кстати, это было не так уж мало: храня ее в себе и постоянно ощущая, за что бы ни брался, все делал он теперь с таким сердечным жаром, как будто делал для С. Т., а не для цеха или для себя.

Во вторник поутру подошла с испытательной станции партия тракторных двигателей тэ-шестых, и по обыкновению Подлепич — возле тельфера — ставил мелком значки на корпусе, в книжице, карманной, замусоленной, помечал, командовал, какому слесарю — какой.

— Бери, Владик, на осмотр! — пометил.

А он, Булгак, был дефектчиком и брал моторы на осмотр неохотно, у него с этим осмотром получалась копотня: возился слишком, отставал от некоторых, проигрывал им в темпе и те же вкладыши проверял, как форменный придира, и те же зазоры в муфте регулировал тютелька в тютельку, иначе не умел — привычка. Дефектчиков ставили на осмотр, когда дефектов не было, а в этот раз и с дефектами шли моторы, но их Подлепич не давал ему.

А в этот раз хотелось заполучить что-нибудь позаковыристей — вложить туда весь скопившийся жар.

— Бери, что дают, — сказал Подлепич грозно. — Первый день на участке?

В обычности, в повседневности никто не назвал бы Подлепича грозой, но при раздаче работы был грозен, и хоть и спорили порой, пытались, — на сдельщине многое зависело от раздачи, — однако знали, что спорить бесполезно. В другой смене, у другого мастера были фавориты, а у Подлепича их не было, — все знали и это. Подлепич исходил из точного расчета, и чтобы рассчитать, ног не жалел, бегал то на конвейер, то на испытательную станцию, разведывал, какие предвидятся модификации, планировал в своей карманной книжице, как распределить их с выгодой для дела. Спорили, бывало, опасались, что своего не возьмут, не заработают, но у Подлепича эта бухгалтерия велась по-божески, внакладе, в общем-то, никто не оставался.