Он шагал бодро.

Немного того, немного этого, не лей через край, не переливай, знай меру. Где меры нет, там перебор, а перебор-то и ведет к различным отрицательным последствиям. Ну, красота, Константин Степанович: заживем! Без переборов — немного того, немного этого!

Смущало только, что некуда себя девать, — это он недавно заметил, прежде такого не было. Прежде и вечерами скучать не приходилось: с детьми возился, с Лидой — в кино или на танцы, гостей принимали. Общие были гости — его и Лидины. Потом это поломалось, произошло разделение. К Лиде заявятся, он — прочь из дому: с ними тоска. К нему ввалятся, Лида — бегом куда-нибудь. Разные гости, совершенно противоположные по своим культурным запросам. Впоследствии, когда очень уж зачастили к нему и запросы свои стали выставлять в категорической форме, Лида гнала их вон без всякого стеснения, и семейный раскол усугубился. Пропала охота домовничать или шляться по гостям. В кино — скука; танцульки — не по возрасту; музкомедия — не по настроению; драма — не по вкусу, цирк — старье; только время гробить. Без бутылки дела не сделаешь, но теперь уж и дел никаких не было, а все равно бутылка играла первейшую роль. Нету ее — время пропащее; она-то и диктовала: куда, где, с кем. Никогда бы он не согласился жить под чью-то диктовку, но это вроде бы сам себе диктовал. А сам себе когда диктуешь, всегда можно подкорректировать, если заврался.

Шагая по главной улице, он подумал: подкорректируем, это просто, черная рамочка — далече. Успеется.

Но пока что некуда было себя девать. Он когда женихался, нечто подобное наблюдалось: какие бы ни зарождались идеи, самые разные, Лиду не затрагивающие, несло их, словно по желобу, — к Лиде. Или взять пучок света, направленный в одну точку. Но то Лида, то свет, а то — бутылка. Он о ней и не думал, а она, как художественный образ, маячила перед глазами. Дали б ему слово на каком-нибудь заводском собрании, он бы этим примером хотя бы повеселил народ. Самому было смешно: ну что в ней за сила — в бутылке? Из-за нее, пустяшной, такую шумиху поднимать? Общественность мобилизовывать? Газеты? Радио? Телевидение? Меньше бы кричали, больше бы толку было. Чуть забудешься на день, на два, оторвешься, не тянет, а они тебе обязательно напомнят: водка — яд! Ну, тогда давайте-ка его сюда — яду-то! Сами пьют втихаря, а другим не велят, агитируют. Алкашу это до лампочки, тот газет не читает и радио не слушает, а нормальному, пьющему, — обидно: фельетоны, шаржи, запреты, наценки! Вот она и протестует — психика.

Некуда было себя девать.

Он зашел в магазин, осмотрелся стесненно, будто — из глубинки, черт-те откуда, таежный житель, сроду в городе не бывавший. Тот отдел, привычный для него, он обошел стороной, чтобы даже не глядеть туда, не расстраиваться, а кондитерский — никак найти не мог, и спрашивать ему, мужику, было неловко. В том отделе, обычном, мужском, все он знал — и цену, и сорт, и качество, и знал, как подойти, куда, чтобы по-быстрому, а в кондитерском не знал ничего, и его там не знали, могли накрыть, сбыть лежалое или посмеяться над ним, с его рубликом.

Он нашел-таки, что ему нужно было, и шоколадки красовались — такие, этакие, конфет полно, печенья. Большой выбор. Он потолкался возле, долго прицеливался, серебро свое вытащил, подсчитал и прицелился, наконец пошел в кассу платить. Но там была очередь: смех! — еще за этим в толкучке маяться. Он постоял, однако, а подошла его очередь — вдруг раздумал: все же рублик в кармане, затравка. Без рублика вовсе гол человек, бесправен, ни в какое сообщество не примут его. А до дома еще добраться надо; неровен час попадется кто по дороге, внесет конкретное предложение.

Обошлось.

В палисаднике, чуть поодаль от подъезда, Зинаида, простоволосая, раскрасневшаяся, выколачивала ковер. На ней была безрукавка, подбитая жиденьким мехом, потертая, мужнина, видимо, с тех времен еще сохраненная, а руки голые, и платьице цветастое, летнее — по колени. Распарилась, распахнулась, выколачивая. Ковер был большой и, видать, тяжелющий. Вдовья доля — некому подсобить. Из-за нее он погорел тогда — на участке, опять в приказ попал, в проработку, опять скостили премиальные, но зла на нее не таил. Она была не такая — таила.

— С праздничком! — подошел он, будто не виделись, — С наступающим!

Она сворачивала ковер, пыхтела, подняла голову.

— С каким?

— А я знаю? — сказал он. — Давай подмогну.

Праздники далеченько, но у нее какой-то праздник был-таки. Он всегда присматривался к ней — не так, как к другим, и сейчас присмотрелся. Была она — хоть и простоволосая, домашняя, в мужниной безрукавке, но не обыденная, что-то в ней за эти полчаса переменилось.

— Ну, давай, подмогни, — сказала Зина. — С паршивой овцы, говорят… — Но сказала без злости, скорее — дружественно, а он так привык к ней, хмурой, строгой — не подступись! — что даже утерял свою постоянную нить, которой придерживался в обращении с нею. — Пыли-то было! — сказала она. — Век не чищено!

Подняли этот ковер, свернутый, — и верно: тяжелющ! Что, пылесоса нет? Нет, сказала она, собирались приобрести да не собрались. Еще при муже, значит. Это мне простительно, сказал он, с моим отсталым хозяйством: режут по живому; а тебе, Зинаида… Она промолчала. Подняли, понесли. Хуже нет, когда — в ночь, сказал он, некуда себя девать. А ты дежурь по дому, сказала она, будешь на подхвате.

У нее в квартире был кавардак, генеральная уборка. Он помог ей навесить ковер, а потом не ушел сразу — заморился вроде бы, сел передохнуть, закурил. Она разрешила ему — посидеть, покурить, окно было раскрыто, и тянуло влажной, земляной, лиственной осенней свежестью из окна. В чистом поле живем, красота, сказал он, а есть же несчастные — в самом пекле, в центре, загазованном. Всюду люди живут, сказала она, и ничего, а несчастных еще хватает на свете, никуда не денешься.

Ему было любо сидеть тут, покуривать, посматривать на нее: хороша собой, все, что надо, есть. Все, что надо, есть, да не про нашу честь. Он ни о чем не сожалел.

Уже не про то говорили, а она оторвалась от работы, тоже присела на креслице, прямо на тряпки какие-то, повторила:

— Несчастных еще хватает. Что у кого — то одно, то другое. Наш бог, Костя, который дары раздает, от рожденья незряч. Не может поровну раздать.

— Что-то ты, Зинаида, в зрелом возрасте за букварь взялась, — сказал он. — От кого ты справедливой раздачи ждешь? От природы, которая — наш бог?