Он ничего не надумал нового и не запомнил, что сказала ему Зина и как поглядела на него, какими глазами, и не запомнил ощущения близости к ней, когда схватил ее за плечи, и только помнилось ему, что выскочил, одевшись, из дому, а на дворе был тихий осенний дождь, и он очень долго ходил по улицам под этим дождем.

Но, слава богу, точка, черная, осталась позади.

Когда он вернулся, Зины уже не было, а зря: тот, подменивший его, ненастоящий, растворился в нем, настоящем, и мучила жажда — излить душу. Кому ж еще мог он довериться, как не Зине? Но даже в этом был ему отказ.

На участке, на людях, они обычно хранили взаимную строгость в каждодневном общении, а то и вовсе, коль не было крайней нужды по работе, избегали друг друга, но утром, в понедельник, после пятиминутки, она подошла к нему, спросила: «Ну, как ты?» Он ждал ее в воскресенье, не дождался и, честно говоря, затаил обиду: не холодком ли повеяло? Где выдержка, стойкость, а где холодок, равнодушие, — кто это измерит? «Эх, Юра, — сказала она, — мне бы твои заботы, нам ли с тобой это мерить, считаться… Ту ночь я не спала, с ума сойти, неспавшая — в больницу, думала, и ты придешь…» — «Думала! — вздохнул он. — Не мог я!» — «Да что ты все не можешь и не можешь… Надо!» — «Надо, — согласился он. — Но ты по себе не суди».

Она судила по себе и потому могла туда ходить, а он не мог. Он тоже ходил, хотя и пореже, чем она, и не засиживаясь, как она, возле больной, но в то воскресенье после всего случившегося с ним не в силах был пойти, нельзя было ему. И не себя он выставлял наперед, а Дусю: прочтет же на его лице все, что с ним случилось. Она умела это читать. И нужно было сперва очиститься от этого — все вымарать, написанное в ту черную субботу, все вырубить зубилом, выжечь огнем, а тогда уж идти.

«Не хуже ей?» — спросил он осторожно, хотя по Зине видел, что не хуже. Ему не перед Дусей было совестно, что не пошел к ней в воскресенье, а перед Зиной. Он верил: черная суббота позади, но не сама по себе сгинула, не сон это был, не кошмар, который меркнет в памяти, как только проснешься, а стрелочник перевел стрелку, и поезд покатился по заданному пути. Стрелочником был он сам. «Ну что ты? Хуже? — удивилась ему Зина. — Теперь уж хуже не должно быть! Теперь на поправку пойдет. Стучи по деревянному!» И он постучал, и она постучала.

Стояли в проходе невдалеке от испытательной станции, ровный непрекращающийся гул доносился оттуда, мотористы, с антифонами на ушах, толпились у сатуратора.

«Кто первый? — появился Чепель. — Я, значит, буду второй». Он растолкал всех, нацедил себе газировки, подмигнул по-свойски, поднимая стакан: «За дружбу народов!» — «Не крутись под ногами, — сказала Зина. — Иди зарабатывай гроши». При упоминании о заработке Чепель как-то грустно улыбнулся.

Тогда еще не прибыла на завод разоблачительная повесточка, а когда прибыла, то более всего возмутило, что не подошел Чепель, не признался.

Работали в ночной — без Булгака, и как ни хотелось наказать Чепеля, отказать ему в доверии, но это ж — производство, не учебный класс, квалификация — на первом плане: все сложные дефекты приходилось отдавать ему.

Под утро, отправив на малярку последнюю партию ночных двигателей, Подлепич прошелся между стендами, остановился возле Чепеля.

И теперь не признается? Укладывал инструмент.

Та каверза, подстроенная кем-то против Булгака, забылась уже на участке, и Подлепич про нее забыл, но вдруг вспомнил. Случайности, впрочем, тут не было никакой. Подобравшись к этому окольным путем, он спросил у Чепеля, как расценивает каверзу: баловство, шутка, или кто-то сводил счеты с Булгаком?

— Запоздало интересуешься, Николаич, — головы не поднял Чепель, перекладывая инструмент без смысла. — На спидометре километраж уже другой.

Да не разобрались же тогда, надо ведь разобраться. А зачем? А затем, что с копейки начинается рубль — простая философия, как было отмечено предыдущим оратором в прошлую субботу. С копейки — рубль, с баловства — пакостничество, с обмана — подлость.

У Чепеля была удобная позиция: повернулся спиной, готовил стенд для сдачи сменщику.

— Никак стукачи у тебя завелись, Николаич? — что-то там раскладывал-перекладывал. — Не Булгак ли?

— Стукачей при себе не держу, Константин. А с Булгаком на этот счет даже разговора не было. Это чистое умозаключение. На основе завязавшейся дружбы. Скрепленной коньячком.

Гайка валялась на полу, Чепель отшвырнул ее ногой — под соседний стенд. Подлепич нагнулся, поднял: брак; отнес туда, где сваливали бракованный крепеж.

К Чепелю он возвращаться не стал: что сказано, то сказано, а теперь очередь за Чепелем, коли соизволит что-нибудь добавить.

Чепель догнал его возле должиковской конторки.

— Слышь, Николаич, — забежал вперед, преградил дорогу, — ты меня не оскорбляй. Ты вот за всяким дерьмом нагибаешься, после меня убираешь и тем оскорбляешь.

— Вот как! А говорил же: мети метлой, мастер.

— Сам буду мести! — ударил себя кулаком в грудь Чепель. — Слово! А с гровером — то была шутка. Совпало так: комиссия! И в субботу, — шмыгнул хищным носом, будто прослезился, — тоже совпало. Жизнь, Николаич, построена на совпадениях. А у меня — так вообще…

— Что — у тебя? — спросил Подлепич с горечью, с горькой насмешкой и махнул рукой, пошел в конторку.