Все было сделано в одну секунду, без промедлений-размышлений, но в эту же секунду те, что были там, у книжных полок, вошли сюда. Он одного узнал — слесаря со сборки, а двое были незнакомые. Тот, сборщик, косо глянул на него и не поздоровался, — некоторые до сих пор не могли ему забыть выступления на собрании; пожалуй, не совсем удачно было, что этот как раз и вошел — ненавистник. Однако вряд ли что-нибудь они заметили, вошедшие, а то бы сразу подняли шум или хотя бы спросили какого черта понадобилось вредительствовать приличному парню, культурному, изучающему научные труды. Он их схватил в охапку, труды эти, и, обругав себя за поспешность, замедленным шагом пошел через коридор — сдавать библиотекарше. Пока голова занята была этим — замести следы, не навлечь подозрений, был он по-боевому наэлектризован, а как вырвался на волю, незаподозренный, неуличенный, несхваченный, так и обмяк: совестно стало. Он даже подумал: достать бы клею, вернуться, пришпандорить, — но ноги несли его к проходной, и там он нагнал Подлепича, пошли вместе.

С Подлепичем стало почему-то спокойнее, словно за широкой спиной, под защитой, или пригрела уверенность: Подлепич-то не осудит; пошли через парк.

Уверенность была, конечно, хлипкая, а, честно говоря, никакая не уверенность: чтобы дурь несусветную поддержать, одобрить или — пускай даже так — воздержаться от ее осуждения, нужно самому быть олухом. Он шел в растерянности, не веря, что такое могло с ним стрястись, и время от времени запускал руку в карман, пощупывал эту дурь: нет, правда, стряслось-таки, вот она, штука-то, отмочил-таки.

Шли не спеша и говорили о разном: до праздников надо, мол, сдать чертежик в техотдел, у Чепеля, балбеса, опять предвидятся неприятности, погодка что-то подгуляла, по вкладышам выскочили на перерасход, идут вкладыши в брак, а это же — пятерка за каждый комплект, по госцене. Поставщику-то платим, сказал Подлепич, а вкладыш — на свалку. Тут поставщик как раз ни при чем, сказал Булгак, поставки качественные, сами гробим — на сборке: чугунная пыль с блок-картера. Их, кстати, можно реставрировать, сказал Подлепич, методом заглажки, есть слесаря, которые умеют. И я, между прочим, умею, сказал Булгак, и взялся бы, такая мысль была, но завели же контролеры моду на выбракованных ставить свое клеймо. Вот то-то и оно, сказал Подлепич, с клеймом уж не загладишь.

Был снег на прошлой неделе, выпадал, но не зимний, а осенний, ложный, и весь почти стаял. Чернели асфальтовые аллеи, где много ходят, а где мало — серели, как непросохшая известка. Свинцовыми лепешками лежал под скамейками лед, словно в марте, но не было мартовской черноты в кустах, рыжеваты были кусты, будто обструганы или обмыты.

— Попробуем эту моду поломать, — сказал Подлепич, — а ты, советую, дай рацпредложение.

— Я, кажется, брошу к чертям слесарничать, — усмехнулся Булгак, — пошлю приветик дизелям нашим, вообще производству, воткнусь во что-нибудь такое, вроде молекулярной генетики: целенаправленное управление генами, наука будущего, слыхали о такой, интересовались?

— Слыхал, — ответил Подлепич, — но не интересовался; в меню много чего указано, всех блюд не перепробуешь.

— А я, — сказал Булгак, — от своей линии не отказываюсь, рассчитываю пробыть в этом ресторане до самого закрытия, пока тридцать лет не стукнет; до тридцати — имею право?

— Слишком большой аппетит, — заметил Подлепич, — тоже нехорошо для здоровья.

Тихо было, не шелестело в парке, только вороны расхаживали под деревьями покаркивая, разгребали слежавшуюся листву, шуршали, да постукивал где-то невидимый дятел.

Вот и нашлась забава у взрослых людей: стали, задрали головы, — кто раньше приметит?

— Один-ноль в мою пользу, — обрадовался Булгак, — вон смотрите — на самой верхотуре, — и пошли дальше.

— Они что, — спросил Подлепич, — у нас и зимуют?

Сразу было видно горожанина, технаря, — такого не знать!

— Далеки вы от природы, как я погляжу, — упрекнул Булгак, — а это обедняет.

Богатство лежало в кармане, несметные капиталы, но и дурь несусветная — тоже; он то наэлектризовывался, то обмякал.

— Три года кряду, как в отпуск не было возможности куда-нибудь податься, на природу, — сказал Подлепич, — то здесь болтаюсь, то — к дочке, а там — тот же город.

— А вы забирайте дочку сюда, — посоветовал Булгак, — определим в детсад, возьмем шефство.

Подлепич засмеялся. Покаркали вороны, словно перекликаясь, и дятел постукивал — уже в отдалении.

— Крикливые, — кивнул Подлепич на галок. — И бестолковые. А тот… — обернулся он, поискал глазами дальнюю сосну. — Тот — с толком. Серенький такой, неприметный, но — работяга! Эти горланят, а тот — молча, Потому что труженик, не трепач.

— Намек? — спросил Булгак; задело это почему-то. — Я, между прочим, дело говорю, а вы смеетесь.

— Да нет, не намек, — покачал головой Подлепич, — И не смеюсь. А вообще… Когда очень больно, человек молчит. По-моему, так.

— Говорят, поорешь — помогает.

— Трусливые говорят, — сказал Подлепич и листик поднял с земли, березовый, растер пальцами, понюхал. — Крик вообще — не от нервов. От дикости. Пережиток первобытного состояния. Устрашали криком. Или отгоняли страх. У вас недавно, в общежитии, писатель выступал. Тебя не было. Читал стишки. Про любовь. И народу собралось немного — душ двадцать. Иду этажом, слышу: крик. Ну чего кричать-то? Да еще про любовь! Боялся чтец, что не услышат.