Где, кто, откуда? — этого Чепель вспоминать не стал: зря напрягаться, — а вспомнил, как на той еще неделе приезжал к Лиде из района какой-то дальний родич, вроде Должикова, и привез гостинец. Яичко было не простое, а золотое, и потому Лида, пошушукавшись с родичем, упрятала гостинец куда-то подальше, но из кухни не выходила. Значит, там. А он, Чепель, мигом учуял, чем это пахнет, однако виду не подал, да и не было желания заводиться, затевать банкет. Больше останется, подумал, пускай стоит — на черный день. «В «Уюте» — пустой номер, — сказал он алкашу, — а у меня, может, и клюнет, хотя гарантий не даю». В такой момент чересчур обнадеживать — грех на душу брать; нельзя; однако алкаш, ясное дело, воспрянул духом. Да кто бы не воспрянул в первом часу ночи, когда везде, куда ни ткнись, пустой номер.

Воспрянув духом, алкаш, хотя и под градусом был, но очень обнадеживать себя тоже побоялся: «Да-да, нет-нет, — бубнил, — я на лестнице обожду».

На лестнице Чепель его не оставил, завел в дом и сразу — на кухню. Сиди, друг, и не пикни. А тот готов был по-пластунски ползать, лишь бы поставили ему эту несчастную стопку. До чего водка доводит.

Чепель подумал об этом со смехом, весело, в предвкушении выпивки и в привычной, как горьковатый запах жженых листьев, тревоге: не сорваться бы! Гостю — стопку, а сам — пас? Не по-артельному! Он пошел в комнату, где спала с детьми Лида, и сердце у него застучало. Дурака кусок! Это он подумал не о себе, а о сердце: чего стучать-то? Когда в дымину вваливаешься, небось не стучит.

Лида проснулась — она всегда просыпалась, стоило ему переступить порог, но всю неделю была спокойна за него и сразу засыпала. Он нагнулся, поцеловал ее, и это было знаком, что и сам спокоен за себя. Случись ему выпить, он соблюдал бы дистанцию, и она это знала. Чем дальше, тем реже удавались его хитрости с ней, но эта хитрость удалась ему.

Он вернулся на кухню, а гостя уже сморило; куда ему еще стопку? Выпроводить — не дойдет, у себя уложить — неловко перед Лидой: знать бы хоть — кто. Теперь, однако, не гостя мучила жажда — хозяина; у него стучало сердце, а не у гостя. Теперь был самый старший козырь — гостинец; могла ж Лида и припрятать, и сбыть куда-то, и если так, то все прочие козыри были бы биты. Он полез в буфет — нету; в шкафчик — порожние склянки; в холодильнике быть не могло. Все облазил — пустой номер; зло разобрало. Вот дерьмо: раззадорил и дрыхнет.

Была у Лиды коробка картонная, из-под чего-то домашнего, — уже и позабыто. И в той коробке, за холодильником, хранились всякие тряпки, концы, если по-заводскому. Он туда полез без малейшей надежды, и — сердце застучало! Под этим тряпьем стояла в коробке бутыль, трехлитровая, и в ней что-то было — литра на полтора. Понюхал: оно! И еще для верности попробовал на язык: точно! Богатство-то какое, мать родная! — отлить бы из бутыли, а то гость такой: и завтра припрется, и послезавтра, не отвяжешься. Но переливать — это время, а время было дорого, не терпелось. Он растормошил гостя, привел в сознание, достал из холодильника банку с огурцами, — на большее терпения уж не хватало.

— Ну, Костя! — восхищенно прошептал гость, был памятлив; не забывал, где находится, и только рукой махнул: нет слов для выражения! — и чокнулись, выпили, взяли по огурчику, и тогда уж, глядя не на хозяина — на бутыль, гость прибавил: — Ты гений, Костя!

Это был самогончик, первачок, а гением — тот Лидин родич, дай бог ему здоровья. О нем он, Чепель, промолчал, да и вообще покуда помалкивал, был говорлив до стопки, а стопка вроде бы язык вязала, и уж потом, почувствовав ее, он снова становился говорливым.

Сначала оба были начеку: услышит Лида — явится, разгонит, но после стопки опасения исчезли, а гость — тот вовсе осмелел. Буди, сказал, супругу, приглашай к столу.

— Ну как же, побегу!

— Счастливый ты человек! — вел дальше гость, глаз не спуская с бутыли, и получалось так, что в ней все счастье. — Производитель материальных ценностей! А ценности духовные? Кто может поручиться, что необходимое народу произвел? Кто, Костя? Где, черт возьми, критерии, а? Где диагностика, которая с научной точностью определила бы? Вот это ноль, а это норма, а это выше! Где, Костя, точка отсчета?

Знать бы, кто он, — легче было б толковать с ним, а спросишь — обидится.

— Диагностика есть, — заметил Чепель, — на техобслуживании.

— Да ты не слышишь, Костя, что говорю, — сказал гость, — в технике — параметры, техника — на своих ногах, на ходули ее не подымешь, а ты потому и счастлив, Костя, что принадлежишь к передовому отряду великих созидателей технического могущества, которое…

— Не выступай, — перебил его Чепель, — ты думаешь, почему про нас так громко говорится, что мы, мол, передовой отряд, сознательный, героический и прочее? Это потому, друг, что недобор в цехах, и завлекают таким путем.

— Ну, не шаржируй, Костя, не шаржируй, — сказал гость, — а может, я тебя задерживаю, — спохватился, — и пора кончать?

— Кончил смену — гуляй смело, — успокоил Чепель и налил еще. Из этой бутыли не с руки было наливать: проливалось: но постепенно твердела рука.

— Ты шаржируешь, Костя, а я счастлив, что сижу с тобой за одним столом, — умилялся гость, — это жизнь, Костя, а ты шаржируешь, говорить по душам не хочешь.

— А чего там говорить! — охладил гостя Чепель. — Жизнь, конечно, интересное кино, и все же есть один крупный недостаток: никому не дано досмотреть до конца. Только разохотился, выпроваживают: освободите, гражданин, место для следующего сеанса. После вас, говорят, необходимо проветрить помещение. Воняем много, друг, наша беда.