— Петрушенька, — рассмеялась Елена Сергеевна, — Трофим-то все-таки не Америка.

— Да, — согласился Бахрушин, — Трофим не Америка. Но ведь с ним едет Тейнер. Журналист. А если он журналист, значит, глаз. А чей он глаз? Зачем он едет? Чтобы ничего не увидеть и ни о чем не рассказать?..

— Ну и что?

— Ничего. Только если Тейнер — глаз, то Трофим во всех случаях — другой. Значит, два глаза. Один не разглядит — другой поможет.

— Ну и пусть глядят. Нам-то что? Нам-то что, Петруша? — стала опять успокаивать мужа Елена Сергеевна.

А Петр Терентьевич свое:

— Нам-то, может быть, и ничего, если глядеть не дальше околицы… А если посмотреть пошире, побольше и увидишь. Для нас колхоз как колхоз, а для них частица чуждого им социалистического земледелия, по которой они будут судить гласно. Печатно… И при этом, скажем прямо, без излишнего доброжелательства… Елена! Неужели ты не понимаешь, что в Большом театре Уланова — это Уланова, а в Америке она — Советский Союз?

— Ну, почему же я не понимаю? Понимаю, — отозвалась Елена Сергеевна. — Понимаю и разницу между нашим колхозом и Галиной Улановой. Уланову вся Америка видела. Все поняли, какова она в танце… И пиши не пиши, что, мол, то не так да это не этак, никто не поверит. А о нашем колхозе будут судить только двое — Трофим да Тейнер. И как они наши «танцы» опишут, так и будут о нас знать.

— Вот! — громко воскликнул Бахрушин. — За такие слова я готов не знаю что для тебя сделать! Именно как они опишут наши «танцы», такими и будем мы для американских читателей. Конечно, — пораздумав, продолжил Бахрушин, — одна-две газеты погоды в Америке не делают, но все же моросят… Пусть нашими бахрушинскими прорухами, если такие они выищут, достижений Советского Союза не закроешь, но… хоть маленькую тень, да бросят. И я хочу или не хочу, а должен думать об этом, как будто бы я не я, а весь Советский Союз.

Необычная беседа мужа и жены затянулась. Тот и другой, не сговариваясь, решили поискать в эфире «Голос Америки». Все-таки какая-то подготовка к встрече… Не слушая раньше этих передач и не зная, на каком они делении шкалы, Елена Сергеевна поймала органную музыку Баха.

Услышав знакомые величественные звуки, Бахрушин остановил руку жены, сказав:

— Черт с ним, с «голосом», засекай «Ивана Севастьяновича». Вот целина так целина. Ни конца, ни края, и кругом — свет.

Тихо гладя руку жены, он заметил:

— И почему наши фабрики фисгармоний не выпускают? Тот же орган, только звук тише.

Елена Сергеевна, довольная своей находкой в эфире, захватившей мужа, подумала: никто не знает, какой он у нее. Может быть, и сама она не знает всех уголков его такой же широкой, как эта музыка, души.

А Бах звучал… Звучал на весь мир. Наверно, его слышали и звезды. Величавые звуки окрыляли Петра Терентьевича, и Трофим ему теперь казался маленьким догнивающим пеньком на старом болоте Большая Чища, а Тейнер и вовсе опенком на этом пне…

— Да пошли они оба к козе на именины! Нечего нам, жена, и думать о них.

— Давно бы так, Петрован, давно бы так, — сказала Елена Сергеевна и принялась разбирать для сна широкую постель.

Но… Но Бах кончился… И пень на Большой Чище снова увеличился в размерах… Он не оставит Петра Терентьевича. Он будет сниться ему.

Ну и пусть. Минует и это…

В тот день, когда Петр Терентьевич Бахрушин ездил с письмом из Америки в райком, к Стекольникову, не стало яснее, как следует отнестись к приезду Трофима. Принять ли написанное им за действительное или считать это уловкой, скрывающей какие-то иные цели? И эти «какие-то иные цели» предполагались Бахрушиным и секретарем райкома Стекольниковым главным образом потому, что Трофим обещал приехать не один, а в сопровождении Тейнера. И этот Тейнер, как видно было из письма, собирался описать встречу двух братьев.

Зачем? Разве тот и другой настолько известные лица, чтобы их частную встречу выносить на страницы газет?

У Бахрушина и Стекольникова было слишком мало данных, чтобы прийти к каким-то убеждающим их догадкам. Зато через два дня, когда Федор Петрович Стекольников сам приехал к Бахрушину, все стало гораздо понятнее, хотя и не проще.

Стекольников нашел Петра Терентьевича на «целине». Так называли теперь осушаемую Большую Чищу, числившуюся испокон веков в «бросовых землях».

— Не новости ли привез, Федор Петрович?

— Новости! — сказал вместо «здравствуй» Стекольников, протягивая Бахрушину руку.

— Так не тяни…

— Я и не тяну, а подыскиваю сухое место, где можно сесть.

Бахрушин, глянув на Федора Петровича, лукаво прищурился.

— Других подзадоривай, которые помоложе, а не меня. Я все равно хвалиться не стану. Пусть они хвалятся, — Бахрушин кивнул в сторону стрекочущих бульдозеров, на которых работали парни лет по двадцати. — Я ихнюю молодую удаль себе не приписываю. Только одно скажу — что на этом болоте теперь и кулик не напьется.