Вскоре после этого прилетел ко мне в Лунжанки Васька, сияющий, в полном смысле этого слова, от радости, схватил меня за шею и начал целовать, весело говоря:

— Ну, Мамка, кричи скорей — слава богу!

— А что такое случилось?

— Сегодня К. отправился из Кары со всеми своими потрохами да целым чемоданом бумаг.

— Что же ты, голубчик, не распорядился, чтоб замести его след метлами?

— Прозевал маленько, а то, брат, и люди были подготовлены в желтых рубахах.

— Ну так почему прозевал?

— А видишь, мне сказали, что К. поедет с обеда, но он, проклятый, укатил утром.

— А! Это, брат, значит, предупредили его друзья. Ну, жаль, что не проводили с триумфом! А куда же он отправился?

— Да, кажется, на Бальджу (Золот. промысел. См. «Природа и охота», янв. — фев. 1885 г.), чтоб успеть и там произвести ревизию да пощупать Лебедкина.

— Вот, поди-ка, бедный Сереженька и не чает, сердечный, что такой приятель налетит к нему в гости.

— Ну да, господь с ним, мы тут ничем не пособим. А ты дай-ка мне поскорей закусить, да я побегу восвояси.

— Что так приспичило? А теперь, по нашему обычаю, вероятно, и коня твоего расседлали да запрятали под навес, а то жарко.

— Это, брат, напрасно!

— Ничего, успеешь, — ведь тебя на воде не несет. А вот пообедаем, потолкуем, тогда и ступай с богом.

Кобылин остался. Мы пообедали как следует, выпили при таком радостном случае, перебрали по ниточке все, что творилось К., и я прочитал приятелю черновое конфиденциальное письмо на имя горного начальника о действиях пресловутого ревизора.

— Ого-го! — сказал он, прослушав письмо.

— Ну что ты гогочешь? Чего испугался?

— Да ничего, только в некоторых местах очень сильно и резко уж сказано.

— Тем лучше, если оно попадет к Муравьеву.

— А разве ты этого хочешь?

— Иначе и писать не стоит.

— Ну, брат, смотри! Чтоб не погладили против шерсти.

— Не думаю, потому что Муравьев человек умный, он тотчас поймет и увидит истину, а фальши тут нет…

Долго еще проговорили мы на эту тему и как ни бранили К., как зловредного человека, но удивлялись его энергии. Действительно, в этом отношении личность эта крайне замечательна. Несмотря на раскинутость промыслов Карийской системы, К. успевал почти ежедневно побывать на каждом из них, не глядя ни на какую погоду, а на некоторых даже по два и по три раза. Он так вел свои действия, что ежеминутно, ни днем, ни ночью, нельзя было поручиться за то, что пред вами не предстанет грозный ревизор, хоть бы то было на квартире или на работах. Становится даже непонятным, когда этот человек спал, когда ел и как переносил его организм такой физический труд?..

Даже Чубарка под конец начал сдавать, а К. все нипочем, он словно чугунный и родной брат Мефистофелю по своим действиям. Только иной раз подумаешь, а он, окаянный, как тут и был, точно на камешке родится… Тьфу!.. Настоящая нечистая сила!.. Недаром его и прозвали карийской кикиморой, а все время его лихорадочной деятельности характерно заклеймили крюковщиной.

Так как промывки песков, содержащих в себе золото, все еще не производилось, а все арестанты из Лунжанкинского промысла были выведены на Кару, то мне ничего не оставалось более делать как благодушествовать да благодарить в душе К. за такой перевод. Скверно только одно, что в Лунжанках не было никакого общества, так что, сидя дома, приходилось скучать не на шутку, тем более еще и потому, что после крюковщины я решительно не мог приняться за перо, чтоб продолжать начатые записки. Оставалось одно: или ухаживать, или заниматься охотой. Но так как ухаживать почти не представлялось возможности, впрочем, кроме одной очень хорошенькой и лакомой «штучки», то я просил Кудрявцева приезжать ко мне почаще, чтоб с ним отводить душу на охоте.

Но спасибо и моему Михаиле: он очень хорошо понимал «тощищу» «барина» и представлял ему возможность «шариться» за грибами и ягодами, где встречалась хоть изредка та самая «беляночка», за которой «груздочек» ходил по ельничку… И знаете ли что? Припоминая былое, и теперь дивишься тем тонким хитростям, которые появлялись в прелестной головке беляночки, чтоб на виду всех своих подружек моментально скрываться от их наблюдательности в тот самый ельничек, где на тот раз внезапно с земли поднимался груздочек… Да, господа, это такая мудреная штука, что мне кажется ни один Пифагор, а не только сибирский обабок, ее не придумает. В этом случае пальма первенства остается за беляночками, им честь и слава! А нам, «боровикам», остается только караулить да не забывать мудреной одиннадцатой заповеди «не зевай!».

Так как старику Кудрявцеву были досконально известны окрестности Лунжанков, то он намечал чужие «солянки», и мы, с разрешения их хозяев, ездили на них караулить ночами козуль, которые, бросив гоньбу, шибко шли на эти привады (приманки), чтоб возбудить аппетит да поправить свои потраченные силы. Много козлов и козлушек перебили мы на этих засадках, благодаря любезности добрых охотников, уступавших нам свои приспособленные солянки, а еще более — уехавшего ревизора.

Все неудобство состояло только в том, что сентябрьские ночи были довольно темны и продолжительны, почему поневоле приходилось запасаться терпением, а в непроглядную тьму стрелять иногда мимо. Бывало, сколько досады, а иногда и смеху, как появившаяся, как тень, козуля незаметно исчезала с солянки, а мы, прозевав этот момент, палили в кусты или в обгорелые пни.