Собрание сочинений. Т. 2. Стихотворения 1961-1972
вернуться

Слуцкий Борис Абрамович
Шрифт:

СМЫВКА КИНОПЛЕНКИ

Все говорят, имеется настой, такой раствор, ну, кислота такая. И светлая большая мастерская. Процесс смыванья — азбучно-простой. Смывают — всё, но как же журавли? Неужто смыли журавлей летящих и клочья пленки уложили в ящик? Наверное, не смыли. Не смогли. Нет, не смогли. Они слетели сами и крыльями качнули все подряд. И слышно — старожилы говорят, что не упомнят: сколько над лесами, а сколько их над зеленью полей. Летят. Летят, не глядя на погоду, и с тысяча забыл какого года никто не видел столько журавлей.

ДОБРОТА ДНЯ **

1973

«Интеллигентнее всех в стране…»

Интеллигентнее всех в стране девятиклассники, десятиклассники. Ими только что прочитаны классики и не забыты еще вполне. Все измерения для них ясны: знают, какой глубины и длины горы страны, озера страны, реки страны, города страны. В справочники не приучились лезть, любят новинки стиха и прозы и обсуждают Любовь, Честь, Совесть, Долг и другие вопросы.

ТРАКТОРА И АВТОМОБИЛИ

В России списывают трактора и никогда — автомобили. Они ль допустят, чтобы их забыли? Они ль признают, что пришла пора? Те марки, что в Москве запрещены, погашены, иной эпохи марки — в провинции, как до войны, раскатывают — шатко-валко. А трактора идут в металлолом. Они опять становятся металлом. Они опять точны, как эталон, который не посмеет быть усталым.

СУДЬБА

Судьба — как женщина судья со строгостью необходимой. А перед ней — виновный я, допрошенный и подсудимый. Ее зарплата в месяц — сто, за все, что было, все, что будет, а также за меня — за то, что судит и всегда осудит. Усталая от всех забот — домашних, личных и служебных, она — как маленький завод и как неопытный волшебник. Она чарует и сверлит, она — как маленький завод то стареньким орлом орлит, то шумным ханом — государит. А мне-то что? А я стою. Мне жалко, что она плохая, но бедную судьбу мою не осуждаю и не хаю. Я сам подкладываю тол для собственного разрушенья и, перегнувшись через стол, подсказываю ей решенья.

ПРИВЯЗЧИВАЯ МЕЛОДИЯ

Глухая музыка, затертая стеной, сочащаяся, словно кровь сквозь марлю, как рыженький котенок малый, увязывается вслед за мной. Что требуется музыке глухой, невзрачной песне от меня? Немного. Молчания почти немого — учитывается слух плохой, — а также подчинения всего: походки, ритма и существованья — ее знахарству, чарам, волхвованью, владычеству. А больше ничего.

ПОЦЕЛУЙ В ТЕМНОТЕ

Поцелуй в темноте. Часы остановлены. Звезды — выключены. Все страдания мира — вылечены. Все стремления мира — чисты. И покуда он длится, длится поцелуй во тьме, во тьме, темным снегом на светлые лица сыплет, как подобает зиме. Тает снег от тихой горячности, заливая свидания те, и восходит в вечерней мрачности светлый поцелуй в темноте.

О БОРЬБЕ С ШУМОМ

Надо привыкнуть к музыке за стеной, к музыке под ногами, к музыке над головами. Это хочешь не хочешь, но пребудет со мной, с нами, с вами. Запах двадцатого века — звук. Каждый миг старается, если не вскрикнуть — скрипнуть. Остается одно из двух — привыкнуть или погибнуть. И привыкает, кто может, и погибает, кто не может, не хочет, не терпит, не выносит, кто каждый звук надкусит, поматросит и бросит. Он и погибнет зато. Привыкли же, притерпелись к скрипу земной оси! Звездное передвижение нас по ночам не будит! А тишины не проси. Ее не будет.

КОСЫЕ ЛИНЕЙКИ

Россия — не Азия. Реки здесь не уходят в пески. Из самотека
Косолинейная — в стиле дождя — ученическая тетрадка. В ней сформулировано кратко все, до чего постепенно дойдя, все, до чего на протяжении жизни додумался он, что нашел. В ходе бумажного передвижения это попало ко мне на стол. Тщетна ли тщательность? Круглые буковки? Все до единой застегнуты пуговки. Главные мысли, как гости почетные, в красном углу красной строки. Доводы — аккуратно подчеркнуты, пронумерованы четко листки. Впрочем, подробности эти — технические. Мысли же — мученические, а не ученические. Сам дописался, додумался сам! Сам из квартиры своей коммунальной с робкой улыбочкой машинальной вызовы посылал небесам. На фотографии, до желтизны блеклой, отчетливо все же видны — взгляд, прозревающий синие дали, словно исполненный важной печали, профиль, быть может, поморских кровей, бритость щеки, темень бровей, галстук, завязанный без ошибки, и машинальность робкой улыбки. Эта последняя фотография и неподробная биография вложены вместе с тетрадкой в пакет. Адреса же обратного нет. Видно, и в том городке небольшом, что разбирается все же на штемпеле, верится плохо, чтоб кто-то нашел волю, и силу, и время из темени светы погасшие извлечь. Дело закрыто. Оборвана речь. Я ощущаю внезапно спиной, кожей и всем, что мне в душу насовано: то, что сегодня прочитано мной,— мне адресовано! Преподаватель истории, тот, что сочинил это все и скончался, был в своем праве, когда не отчаивался. Знал, что дойдет. Это — дошло. Я сначала прочту. Я перечту. Я пометки учту. Я постараюсь ужо, чтоб Москва, я поработаю, чтобы Россия тщательные прочитала слова, вписанные в линейки косые.