Собрание сочинений. Т. 2. Стихотворения 1961-1972
вернуться

Слуцкий Борис Абрамович
Шрифт:

«В этот день не обходили лужи…»

В этот день не обходили лужи — шлепали ногами по воде, хоть, наверно, понимали: лучше обойти посуше где. В этот полдень солнце не блистало. В эту полночь спряталась луна. Шли по лужам, думая устало: обходить? какого там рожна! Все подробности перезабылись, тени не наводят на плетень. Помню только: ноги ознобились в этот день.

«Пока меня за руки держат…»

Пока меня за руки держат, я сосредоточен и сдержан и вяло мотаю башкой под чьей-нибудь тяжкой рукой. Но только мне руки отпустят — да что там! хотя бы одну, — но только до драки допустят, я тотчас же драку начну. Не вечный бой, как у Блока, а просто — долгая драка, но это — тоже неплохо, и выделяет из праха, и выделяет из пыли, из человеческой моли, когда ты в пене и мыле, забывая о боли, от боли, уже нестрашной, качаясь, как трава, в уличной, в рукопашной качаешь свои права.

«Я был плохой приметой…»

Я был плохой приметой, я был травой примятой, я белой был вороной, я воблой был вареной. Я был кольцом на пне, я был лицом в окне на сотом этаже… Всем этим был уже. А чем теперь мне стать бы? Почтенным генералом, зовомым на все свадьбы? Учебным минералом, положенным в музее под толстое стекло на радость ротозею, ценителю назло? Подстрочным примечаньем? Привычкой порочной? Отчаяньем? Молчаньем? Нет, просто — строчкой точной, не знающей покоя, волнующей строкою, и словом, оборотом, исполненным огня, излюбленным народом, забывшим про меня…

«Пошуми мне, судьба, расскажи…»

Пошуми мне, судьба, расскажи, до которой дойду межи. Отзови ты меня в сторонку, дай прочесть мою похоронку, чтобы точно знал: где, как, год, месяц, число, место. А за что, я знаю и так, об этом рассуждать неуместно.

СКВОЗЬ МУТНОЕ СТЕКЛО ОКНА

В окне — четыре этажа, быть может, двадцать биографий просвечивают, мельтеша, сквозь стекла и сквозь ткань гардин всем блеском разноцветных граней. Их описатель я — один. Да, если я не разберусь сквозь ливня полосу косую, их радость канет, сгинет грусть, их жизнь пройдет зазря и всуе, промчится неотражена, замрет, отдышит невоспета. Напрасно мужа ждет жена, напрасно лампа зажжена, и все напрасно без поэта. Куплю подзорную трубу и посвящу себя труду разглядыванья, изученья и описанья. Назначенье свое, стезю свою, судьбу в соседских окнах я найду.

«Что нужно на дожитие тирану…»

Что нужно на дожитие тирану, который снят с работы слишком рано, сменен, но не заколот и не изгнан и даже пенсии достойным признан? Тиран, который жил в палате душной, оценит в должной мере свежий воздух. Добру и злу внимая равнодушно, он говорит о небесах и звездах. Тиран с усмешкою глядит на смену: кишки тонки, слабы коленки, живут не так, работают не смело. Бессильные! Духовные калеки! В горячую грязцу воспоминаний года уже тирана повалили. Он с нетерпеньем ждет упоминаний историка, его хвалы, хулы ли. Завалинка, где он обязан греться под зябким, хладным солнышком забвенья, ему шикарней Римов или Греций покажется, но на одно мгновенье. И здравый смысл, что выволок когда-то из грязи в князи, вновь его находит. И твердым шагом бывшего солдата тиран от милых призраков уходит.

«Вот она, отныне святая…»

Вот она, отныне святая, пустота, как прежде — пустая, полая, как гнилой орех, но святая — почти для всех. Принимаю без всякой тревоги и терпеть без претензий готов, что на шеях куриные боги вместо тех человечьих крестов. Эти мелкие дыры сквозные, эти символы пустоты и сменили и заменили все, что людям несли кресты. Хоть они и пусты и наги, в них все признаки смены вех тоже знаменья, тоже знаки, выражают тоже свой век. И лежат они на загарах, и висят они на шнуре, как блестели кресты на соборах, золотели на заре. Перепробовав все на свете, мы невиннее, чем слеза. Снова мы, как малые дети, начинаем с начала, с аза. Комья глины на крышку гроба валя (ноне старым богам — не житье), пустоту мы еще не пробовали. Что ж! Попробуем и ее.

«Игра не согласна…»

Игра не согласна, чтоб я соблюдал ее правила. Она меня властно и вразумляла и правила. Она меня жестко в свои вовлекала дела и мучила шерстку, когда против шерстки вела. Но все перепробы, повторные эксперименты мертвы, аки гробы, вонючи же, как экскременты. Судьба — словно дышло. Игра — забирает всего, и, значит, не вышло, не вышло совсем ничего. Разумная твердость — не вышла, не вышла, не вышла. Законная гордость — не вышла, не вышла, не вышла. Не вышел процент толстокожести необходимой. Я — интеллигент тонкокожий и победимый. А как помогали, учили охотно всему! Теперь под ногами вертеться совсем ни к чему. И, бросив дела, я поспешно иду со двора, иду от стола, где еще протекает игра.

«Я в ваших хороводах отплясал…»

Я в ваших хороводах отплясал. Я в ваших водоемах откупался. Наверно, полужизнью откупался за то, что в это дело я влезал. Я был в игре. Теперь я вне игры. Теперь я ваши разгадал кроссворды. Я требую раскола и развода и права удирать в тартарары.

«Дайте мне прийти в свое отчаянье…»

Дайте мне прийти в свое отчаянье: ваше разделить я не могу. А покуда — полное молчанье, тишина и ни гугу. Я, конечно, крепко с вами связан, но не до конца привязан к вам. Я не обязательно обязан разделить ваш ужас, стыд и срам.