У Кручинина на коленях места много. По рукам взберусь на широкие плечи.

–  Вставай, Петруха!
– кричу ему.

Петруха встать в целый рост не может - из-за низкого потолка он опускается на колени, потом на руки и начинает крутиться подо мной и реветь медведем.

Принес он как-то из казармы деревянных планок и обрезков разных.

–  Ну, Кузяха, давай дом с тобой мастерить. Увлеклись мы этой постройкой оба - Кручинин, кажется, не меньше меня. Да и было чем увлечься.

Домик был самый настоящий - окна со стеклами, двери сами закрываются. Наверху дома мезонинчик. Стол и диванчик в доме. Снаружи узоры над окнами и дверями; на крылечке скамейки по обе стороны. Рукомойник на нитке висит. Но и этого было мало таланту Петрухи: в казармах он снесся со слесарней - на крыше нашего домика появился петух-флюгер, и когда повернешь ручку внизу домика, что означало ветер, - петух начинал вертеться, а внутри дома слышалось треньканье: петух пел…

В перерывах между машиной мать начала учить меня грамоте, как сама училась по старорусской системе: аз, буки, веди, глаголь…

Буквы мною были быстро усвоены до ижицы, и я начал постигать кабалистику складов, что было гораздо труднее: названия букв, участвовавших в складах, запутывали самое слово.

"Люди-он - ло, ша-аз - ша, добро-иже - ди"… Как выбрать из этого нужные звуки, слагающие слово? Медленно развивается сноровка запоминать третий слог, но попробуйте донести их до последнего и соединить в "ло-ша-ди". Затем следовал период нормального произношения слогов "ба, ва, га, да; бра, вра, гра, дра" - и так на все гласные. Врезается эта звуковая алгебра на всю жизнь: мне до сей поры легче прочесть наизусть иностранный алфавит, чем русский, который я произношу инстинктивно как "аз-буки-веди"… Первая азбука, по которой я начал мое изучение грамоты, была прекрасным образцом петровского шрифта, с красными заглавками. Древняя, провощенная детскими ручонками, потом и слезами. Пахнущая росным ладаном, она вмещала в себя все нужное простому человеку петровских времен количество знаний по грамматике, истории, географии и морали поведения.

К пяти летам я уже благополучно перешагнул через колючий плетень старого стиля, и к этому времени появилась в моих руках новая азбука с цветными картинками. Она была верхом моих мечтаний: ясная, понятная, пахнувшая на меня, как из открытого окна, свежим воздухом.

Ну, и где она? Посмотрел бы сейчас на нее!

Кручинин, которого я, конечно, в первое же его появление у нас познакомил с моим сокровищем, также залюбовался книжкой.

–  Читай, Кузяха… Да без гри-ври читай, чтобы все понятно было…

Я, поддерживая пальцем слово, прочел:

–  Азбука у-чит грамоте…

–  Дальше.
– Кручинин ткнул ногтем в другое место.

–  Ученье - свет, неученье - тьма… - с трудом до испарины, но прочел я.

–  Ого, да видно всурьез ты дело ведешь, - удивился Петруха.
– Давай, брат, вместе учиться… Будешь учить Петюху - ну?

Кручинин это сказал всерьез. После этого сговора мы стали учиться вместе, то есть, вернее, я начал учить моего большого друга.

На полу, вытянув от стены до стены ноги, сидел, потел над сложением Петюха. Я между его ног. Перед нами книжка.

–  Он, како, он-ко: око, - читает он за мной склады. Через месяц Кручинин уже разбирал вывески на улицах. Это его затянуло, и он продолжал учиться в ротной школе. В деревню Кручинин приехал грамотным.

–  Ну, брат, - говаривал он потом, - теперь нас с тобой не продадут по бумажке, - спасибо, брат, за выучку…

Дети, как собаки, чрезвычайно быстро осваиваются с новыми местами, если не очень меняется состав близких лиц, их окружающих.

Уже Хлыновск и бабушки стали для меня как бы сном. Письма от дяди Вани мало говорили о какой-то другой действительности, кроме Охты, а дядя писал обстоятельно, украшая могильными крестами "ятей" свое письмо: от поклонов, от цен хлыновских на продукты он переходил к сожалениям о трудной жизни "сестрицы Анны Пантелеймоновны в чужедальнем краю", к опасениям за "племянника нашего Косьму Сергеевича", "болячий, говорят люди, воздух там". О смерти "тетеньки Февронии Трофимовны", о своей женитьбе… И писал: "коль приедешь, место тебе может быть уготовлено у Махаловых, где и мы с супругой нашей проживаем в услужении"…

Анена знала о неизбежности этого услужения, выстукивая ногами машинные ритмы.

Глава одиннадцатая

КАЗАРМЫ

Зима в тот год была обычная, петербургская.

С взморья, с островов через город ползли на Охту лохматые облака дыма и туманы с болезнями чердаков и подвалов. Снег только на крышах имел некоторую белизну, а по улицам было серо и грязно.

День воробьиного носа короче, да и какой день. Цвета оберточной бумаги из мелочной лавочки - вот и вся белизна зимнего дня Петербурга.