— Я уже договорился с Костей, чтобы он проводил экспертизу, — сказал Ласточкин, оборачиваясь ко мне. — Формально он будет только помощником, но у меня в него как-то веры больше.

— Да, Костя — эксперт, — уважительно согласилась я. Принесите ему сумочку из питоновой кожи, и он скажет вам, сколько мышек питон проглотил при жизни. — Да, а как насчет графологической экспертизы и отпечатков пальцев на последнем письме? Удалось выяснить что-нибудь?

— Отпечатки не Парамонова, совершенно точно, — хмуро ответил Ласточкин.

— Откуда такая уверенность?

— Оттуда, что когда-то он был замешан в одном деле и его отпечатки сохранились в архивах. А на письме и на конверте другие пальчики.

— Что и требовалось доказать, — весело сказала я.

— Не будем спешить, — осадил меня Павел. — Подождем заключения графологов.

— А когда оно будет?

— На следующей неделе, если повезет.

— Может, нам обратиться к нашему другу, чтобы он их поторопил? — предложила я.

Лучше бы я этого не говорила. Лицо Ласточкина застыло.

— Юра Арбатов нам не друг, — сухо ответил он, глядя в окно машины. — И никогда им не будет. Уяснила?

— Так точно, товарищ капитан, — ответила я, но даже эта шутка не смогла заставить Пашу улыбнуться.

На кладбище произошел неприятный инцидент — мой напарник заметил журналиста, который собирался сделать сенсационные снимки. Пришлось Павлу с ним подраться, но камеру он все-таки разбил. Разъяренный журналист удалился восвояси, напоследок пригрозив вчинить нам хороший иск и раздеть нас до исподнего во имя свободы продажной прессы.

— И чего ему неймется? — буркнул Ласточкин, вытирая кровь. — Снимал бы себе на вечеринках, какого цвета трусы у очередной теледивы.

По правде говоря, я бы тоже предпочла сейчас оказаться на какой-нибудь вечеринке. Наконец с неприятной процедурой было покончено, гроб положили в грузовик, а образовавшуюся яму засыпали.

— Ну что, возвращаемся? — спросил мой напарник, морщась.

Если бы он знал, какие неприятности ждут нас впереди, он бы точно не стал так говорить.

7 апреля. 6 часов 9 минут вечера

— Ага! Господа все-таки соизволили появиться! Чудно, просто чудно! — Такими словами встретил нас по возвращении наш начальник. Он вонзил в меня, как шпагу, злобный взгляд, после чего перевел взор на Ласточкина:

— Где вы шлялись, хотел бы я знать?

— На Ваганьковском кладбище, — ответил мой напарник и слегка качнулся на носках. Тихомиров побурел:

— Что, все по делу той ненормальной? А делом Лазаревой кто будет заниматься, интересно? А?

Мы с Ласточкиным озадаченно переглянулись. Честно говоря, мы полагали, что после нашего сокрушительного, невероятного провала это дело у нас забрали.

— Так вроде же наверху взяли Лазареву на себя, Модест Петрович! — бодреньким фальшивым голосом встряла я. — Да и произошло убийство вовсе не на нашей территории…

Тихомиров потух и свалился в кресло.

— Не убийство, а два убийства, — тихо поправил он меня. — Мне кажется, вы забываете об этом!

Что верно, то верно. Я как-то запамятовала о Горохове. Досадуя на себя, я прикусила язык.

— Значит, с вами уже связывались? — спросил у меня полковник.

Читатель уже, конечно, знает, что никто с нами не связывался и вообще никто нам ни о чем не сообщал. Но если бы мы прямо так и брякнули это, то выставили бы себя полными дураками.

— Официального предупреждения не было, — ответил за меня Ласточкин.

Тихомиров шмыгнул носом и любовно покосился на стоящее на подоконнике лимонное деревце, на котором красовались не то три, не то четыре крепеньких нежно-желтых лимончика. Полковник обожал свое деревце больше, чем УК с приложениями и дополнениями, и горе было тому, кто смел хотя бы в мыслях покуситься на заветные плоды.

— Дело ведет Андрей Антипенко, — сказал он.

Так, это уже кое-что. Андрей — хороший знакомый Стаса Зарубина, и дело свое он знает отлично.

— Будете работать вместе с ним, — добавил Тихомиров и поправил один из листочков, который смел завернуться куда-то не туда. — Ясно?

— Ясно, — уныло ответила я.

Тихомиров поглядел на меня загадочно и обратился к Ласточкину:

— Закрой-ка дверь, Павел. Да поплотнее, а то, сам понимаешь, эти сквозняки…

Полковник никогда не открывает окно. Свежему воздуху в его кабинет вход строго воспрещен. Сам Модест Петрович утверждает, что имеет склонность к простуде, оттого и предпочитает беречь свое драгоценное здоровье. Учитывая, что простудой он никогда не болеет, выдвинутая им гипотеза выглядит сомнительно, а упоминание о сквозняках в его устах — и того хуже. Однако Павел Ласточкин не стал пререкаться. Он подошел к двери, проверил, не стоит ли кто за нею, и тщательно затворил ее.